Украинские хроники

Автор произведений Кокоулин Андрей Алексеевич.

Впечатлительным и лицам ярко выраженного украинского нацисткого толка к прочтению не рекомендуется.

Украинские хроники. Зверь
В горнице было натоплено и дымно. Темник Пикша шагнул за порог и тут же сломил шапку: - Здравствуй, князь. - И ты здрав будь. Садись, - качнул кудрями Ярослав. Темник сел на лавку. Князь поднял чашу со сбитнем, отпил, утер рот рукавом простой рубахи. Шалые глаза его уткнулись в черный бревенчатый потолок. - Совет твой нужен, темник, - тоскливо сказал Ярослав. Широкоплечий, бородатый Пикша навалился на стол. - Так вот он я, спрашивай. Настроение князя рвало душу. Плох был князь, дрожала в нем глухая сила, темный кровавый омут, в который только и можно - помедлив, уйти с головой: прячься, живое, притворяйся мертвым. - Егорка, - сказал Ярослав, - повтори, что там просят. Только сейчас темник заметил мальчишку, стоящего у печи. - Милостивый князь Ярослав, Ратибора сын, - произнес, сглотнув, взятый на посылки малец лет двенадцати. - Народ древлянский просит у тебя заступничества перед хазарским ханом Конобеем, который идет войском на наши земли. Уповаем на тебя и Вечный союз, заключенный меж древлянами и русами... - Остановись, - поднял руку князь и тяжело посмотрел на темника: - Союз Вечный... Что думаешь, помочь? - Так не чужие ж люди, - ответил Пикша, выдержав взгляд. Ярослав покивал. - А деда моего помнишь? - Князя Всеволода Изяславича? А как же! - улыбнулся темник. - Застал. Крепкий был старик, славный вой. - А он ведь за их земли древлянские с тиверцами воевал. Лес им дал, поля. Зерном, мехами да серебром дарил, пока слабые были. - То известно. - А как при Чалке стоял, помнишь? Пять сотен воев против хазарской тьмы. Против хана Сокхая. Просил он тогда у древлян подмоги. Знаешь, что прислали? Пикша мотнул головой. - Грамотку, - усмехнулся Ярослав. - Что не могут. Западные рубежи держат. Елки охраняют. Им хочешь помочь? - Так ведь устоял князь. - Устоял... Ярослав поворохал сбитень в чаше. - Порежут же всех хазары, - тихо сказал Пикша. - Марфа! - крикнул князь. - Похмельнее чего принеси! Браги! Мелькнул в дверях девичий сарафан. - Порежут, - упрямо повторил темник. - С Чалкой - дело прошлое. - А отца моего помнишь? - Вместе росли. - Он ведь им тоже, по дедову завету, зерно да меха... А потом... Ты же был при Калинихе? Пикша помрачнел. - Был. До сих пор снится. - Кто тогда хазарам продался? Вятичи? Или, может быть, радимичи? - грозно спросил Ярослав. - Нет, те же древляне. Ударили в спину. Отца сразу... Голова князя склонилась к столешнице, а пальцы сжались в кулаки. - Ты с сотней вырвался, - глухо сказал он. - Лугонь со своими, а остальные... - Я помню. - А когда брат мой, Волох, что на две зимы меня старше, разбил хазар и пришел к древлянам, знаешь, что он увидел? Перепились они все, от мала до велика, да пляски на костях отца устроили. Кто не пляшет, тот, мол, рус... мертвый рус... Только Волох жалостливый попался, не многих на копья посадил. Те, что протрезвели, сразу на колени бухнулись, поползли к нему: пощади, не сами, не своим умом, подговорили нас... И на заколотых кивают. Девица в сарафане проплыла мимо темника, поставила перед князем кисло пахнущий кувшин, поклонилась. Ярослав поймал кувшин за горло. Пил он жадно, гулко, а когда напился, хлопнул ладонью по столу: - Кому там помогать, темник? Пикша вздохнул. - Все понимаю, князь. Но женщины, дети... - В детях - кровь отцов. Их предательство и подлость. За все отвечать надобно, когда и детям такая доля выпадает. - Все равно мы должны, князь. - Должны? - Усмешка Ярослава вышла страшной. - А сами они никому ничего не должны? Сами? Знаешь, почему Конобей на них сейчас пошел, на Искоростень? Повадились они скот у хазар воровать да девок. Коров украдут на медяк, а расплачиваюсь я, и серебром полновесным. Потому как не чужие, свои. Подо мной ходят. А эти свои уж и стойбища резать начали... - Князь помолчал. - Так и сказал Конобею: не отвечаю за них больше. Не хочу отвечать. Теперь же, вишь, войско просят. - Не все ж там такие, - хмуро сказал Пикша. - А я других не вижу. Ты видишь? - с надеждой спросил князь. - Зачем же меня спрашиваешь, если все решил? - Думал, ты поймешь, - Ярослав, потемнев лицом, подпер кулаком висок. - Думал, раз ты стоял с отцом, Пикша... - Люди там, - сказал темник. - Пусть глупые, неразумные... - осекшись, он посмотрел на опущенную голову князя. - Не идем, значит? - Нет. - От хазар им пощады не будет. - Пусть так, - сказал Ярослав. Пикша поднялся, поиграл желваками. - Знаешь, что я скажу тебе, князь? Зверь ты, лютый зверь, если видишь, как люди умирают, и ничего не делаешь. Зверь! Хлопнула за темником дверь. Князь приоткрыл больные глаза. - Пусть так, - устало повторил он. - Пусть хоть так. Чтобы не повторилось. У печи сел и заплакал Егорка.

Украинские хроники. Ян
Когда на окраине поселка заухало, заворчало, и под домом заворочалась земля, вызывая противное дребезжание стекол, Ян сразу понял, что это. Это - война. Бросив рисовать, он побежал на кухню. - Баб Надя, это война? - Война, внучок. Баба Надя доставала из ящика стола свечи и спички и торопливо увязывала их в сложенный узелком платок. Седой пук волос у нее на затылке дергался будто в припадке. Бумкнуло где-то рядом, наверное, за магазином, потому что пыхнувший вверх черный дым над магазинной крышей стал виден из их окна. Что-то разбилось в комнате. - Янчик, ты собирайся, - сказала баба Надя, подставляя под кран пластиковую бутыль. - Бери все нужное, и пойдем. Лицо у нее было белое и тряслось. Струйка воды текла еле-еле, и бутыль наполнялась медленно. - Это фашисты? - спросил Ян. - Они самые. За окном свистнуло, как Васька Сумский, когда чему-то удивлялся - фиу-у-у. Дом дрогнул, принимая на себя осколки и куски асфальта. Ян подумал, что дом ранен. Баба Надя охнула. - Быстрей, Янчик! Чтоб они здохли! Ян побежал в свою комнатку. Под сандалетками захрустело стекло, тюлевые занавески раздувало ветром. Ян схватил альбом, шариковую ручку и фломастеры. - Давай, Янчик! Янова ладошка нашла теплую бабкину ладонь, и они выскочили на лестничную площадку, а затем по ступенькам устремились вниз. Дверь в квартиру так и осталась открытой. Чтобы попасть в подвал надо было обежать дом с торца. Всюду лежали ветки. Впереди какой-то мальчишка, постарше Яна, несся через дорогу. Наверное, спешил в свое бомбоубежище, где семья. - Сюда! Сюда! - кричали из-за угла. Магазин задымил сильнее, сбоку плеснули языки пламени. - Что делают! - простонала баба Надя. - По людям, по людям-то зачем? Они почти добрались до подвала (бабе Наде пришлось едва не нести Яна по воздуху), когда метрах в двадцати брызгами рванул тротуар. Предваряющего свиста Ян не услышал. Баба Надя успела закрыть его собой, и что-то раскровянило ей щеку. Она осела кулем. Из собранной сумки просыпались леденцы в радужных фантиках. В следующий момент застывшего столбиком Яна сильные руки затащили в подвальную тьму, ощупали, огладили лоб. - Жив? Он кивнул, прижимая к животу альбом. Хрипящую бабу Надю затащили следом, кто-то спрыгнул еще, стукнула жестяная дверь, отрезая хмурый дневной свет. Зажглись экранчики телефонов, из глубины подвала приплыл свечной огонек. - Сюда ее, сюда! - зашипел кто-то. Бабу Надю проволокли за осветившуюся пятном кирпичную кладку. Чувствуя страшное, Ян заплакал. Ступеньки после бабы Нади темнели красным. - Не плачь, ты же мужчина. Ты сильный. Какая-то женщина взяла Яна за руку и повела его во вздохи и негромкие голоса. Противная пыль летела с потолка за шиворот рубашки. Они обогнули связку труб, обмотанных чем-то мохнатым, грязно-желтым, и очутились в небольшом помещении со сложенными из ящиков и досок скамейками, с матрасами, наваленными к стенам, и дощатым столом в центре, на котором стоял радиоприемник с подсвеченной шкалой настройки. Приемник тихо шипел. Везде лежали или сидели люди. Между ними поблескивало стекло банок. Кто-то кашлял, кто-то кутался в плед. Дети здесь тоже были. Ян заметил девочку, спящую на коленях у мамы, а также совсем маленького мальчика, грудничка, ворочающегося в коляске. На столе и в стенных выемках горели свечи. - Тебя как зовут? Женщина развернула его к себе. Она была некрасивая, лохматая и больше походила на Бабу Ягу из сказок, только лет на сто моложе, но Ян ей все же ответил: - Меня зовут Ян. Мне пять лет. - Это у тебя альбом? Ян кивнул. - Садись вон туда, в уголок. Бабушку твою ранило. Ян кивнул снова и закусил губу. Перешагивая через чьи-то вещи, он забрался на ворох фуфаек, слабо пахнущих сыростью. Полная женщина, оказавшаяся рядом, подвинулась, давая ему больше пространства. - Будешь рисовать? - Да, - сказал Ян, опустив альбом на колени. - А родители твои где? - Мой папа - в ополчении! - Ох, сейчас все в ополчении. Мой сынок тоже в ополчении. А мама твоя где? - На лаботе. Буквы "р" Ян еще не выговаривал. - Ну, рисуй, рисуй, - вздохнула женщина. Звуки взрывов проникали сквозь стены. Сначала бумкало далеко, потом ближе. Вздрагивало пламя свечей. Все прислушивались. Один мужчина встал и, хромая, ушел во тьму. Там что-то забренчало. Проем, как от включенного телефона, подсветился синим. Взрывы вдруг стихли. - Все? - спросил кто-то с пола. - Сейчас перезарядят, и по-новой, - ответили ему. - Сволочи! Как они могут! Из темноты усмехнулись. - А мы им не нужны. Мы ж террористы, все как один. - Господи, что же Путин-то молчит? - Какой Путин? У нас свой президент, кем-то, ... , избранный. - Гореть им в аду, всем гореть в аду! И Порошенко, и Яценюку. - Авакова забыла. - Я надеюсь, что все это не напрасно. - Слышали про зачистки в Лимане? Вот и у нас: кого не разбомбят, тех зачистят. Ян отер мокрые щеки и раскрыл альбом. Он взял черный фломастер и нарисовал неровный прямоугольник в нижнем левом углу. Это был их подвал. Затем он нарисовал в нем людей: хромого человечка с короткой ногой, полную женщину, девочку на коленях - и обвел их разными цветами. Желтые точки стали свечками. Снова забухало. От близких разрывов фуфайки шевелились как живые. - Да что ж они всё!.. - простонал женский голос. - "Гвоздиками" лупят, - сказал кто-то знающий. - А до того "васильками". - А "гвоздика" - это что такое? - спросил Ян, подняв голову от рисунка. - "Гвоздика", парень, - это такая самоходка, пушка на гусеничном ходу. Как танк. А "василек" - миномет, труба на станине, с сошками. - А они фашистские? - Знамо дело, раз по нам бьют. Заплакал ребенок в коляске, но его сразу взяли на руки, прижали к себе, забаюкали: аа-аа-а, аа-аа-а. Ян чуть сам не заревел, но подумал, что лучше потерпит до мамы, а пока нельзя. Он, конечно, всхлипнул, но совсем неслышно. Над подвалом в альбоме построились этажи, сужаясь к небу. Этажи накрыла крыша. Фашистскую самоходку Ян нарисовал справа - из толстого черного дула рвался огонь. Как изобразить миномет он не знал, поэтому просто рядом с самоходкой поставил черных человечков, от которых тоже шел огонь. У человечков был флаг с фашистким крестом. Несколько сине-красных колючих взрывов, будто кусты, выросли у дома. Подвальная дверь вдруг хлопнула. Дохнуло дымом, и в помещение, пригнувшись, нырнула тень, при освещении оказавшаяся молодым парнем в камуфляже. - Все, зарядил заразу. Достав мобильник, он сразу подсел к столу, чумазый, с челкой, свесившейся на глаза. - Ну и не томи уже, - опустился рядом хромой. - Сейчас выкручу на полную. Телефон в руке парня захрипел и заплевался помехами. Ш-ш-ш. Хромой, морщинистый, бровастый, прислушиваясь, поворачивал голову то одним, то другим ухом. Ян тоже стал прислушиваться. - ...красная... мимо блокпоста... - неожиданно раздался голос из телефона. - На Рудакова - две воронки... Северной окраине вообще не сладко... - Это кто? - тихо спросил Ян. - Это пацан на крыше с биноклем передает, - ответил хозяин мобильника. - Через квартал отсюда. Ш-ш-ш... От долгого шипения у всех синхронно вытягивались шеи. - ...лупят "гвоздиками" по блокпостам у заправки... наши попрятались в траншее... в лесополосе перебежки... ...поймешь, кто... Даже взрывы казались тише. Ш-ш-ш... - Четыре танка со стороны Артемовска... бмп-2, автобус с нациками... ...ля! Лупят по жилым домам! По частному сектору! Полная женщина, сидящая рядом с Яном, вскрикнула: - Там же мои! Ладонь ее замерла на груди. - Вот, возьмите, - кто-то передал женщине таблетку, - под язык. Ш-ш-ш... - ...пара "сушек", кружит... передают, колонна техники из-под Донецка... лупят, как в копеечку... Хромой, слушая, покачивался. - А "сушка" это бублик такой? - шепотом спросил Ян. - Нет, - повернул голову парень с телефоном. - Самолет это. Су. Ш-ш-ш... В пустом шипении Ян успел нарисовать над домом самолет с крестами. Для второго самолета не хватило места, и получились только крыло и хвост. Что вам надо? - спросил их Ян. Улетайте. Мы вас не хотим. - ...уки! - разразился возгласом телефон. - Бьют по подстанции! ...метами с холма... Ш-ш-ш... - ...женцы, человек пятнадцать... по обочине дороги... куда-то они не туда, прямо на укропов... Дом содрогнулся. Что-то посыпалось, зазвенело снаружи. - Это в нас попали, в нас! - Миной, скорее всего, по верхнему этажу. - Ничего, ничего. Живы же. Ш-ш-ш... - Тише, - сказал парень, и все примолкли. - ...беженцы... - глухо прозвучал в подвале голос из телефона. - ...дут, машут руками... ...ля... - голос на мгновение умер и воскрес, омертвелый, клокочущий: - ...треляли из стрелковки и кпвт, всех... Звери, суки штопанные! И детей! - Твари, - сквозь зубы произнес хромой. Кто-то зарыдал. Ян с удивлением посмотрел на свои сжавшиеся кулачки. Ш-ш-ш... - "Сушка" влупила... кажется, нурсами... по рынку... - Я их зубами, - выдавил кто-то, - зубами! Никому пощады! Только увижу - всех! Не могу... Говорящий, сутулясь, вышел наружу. - Вот так, Янчик, - сказала полная женщина, проведя ладонью по его макушке. По щекам ее бежали слезы. - Не плачьте, тетя, - сказал ей Ян. - Я сейчас их всех... Ш-ш-ш... - Стрельба... - проговорил телефон. - Минометами еще раз по окраине... "сушки" на второй заход... Ненавижу... трупы лежат... Ян не заметил, что тоже плачет. Он сжал фломастер в руке. Это оказался красный фломастер, самый-самый нужный. Вы - фашисты, прошептал Ян нарисованному самолету. И закрасил его - словно фашиста охватил огонь. Вот так. - Есть! - завопил телефон. - Есть! Сбили "сушку"! Какие молодцы! Кажется, парень на крыше затанцевал - потому что эфир наполнился бряканьем, уханьем и звяканьем каких-то железок. - Так! - сказал хромой, стукнув по столу. - Горит! Ян в это время зачеркал крыло и второму самолету. - ...ля! - заорал парень на крыше чуть ли не во все горло. - И второй достали! Отлетался, сука! За всех, за всех! Он захохотал. А Ян подышал на кончик фломастера и взялся за танк. Зеленым он потом хотел еще нарисовать наших.

Украинские хроники. Мир
Погранцы с месяц пропускали его "форд транзит" почти без досмотра. Поэтому Серый и не волновался. Разве что чуть-чуть ныло в кишках, как от приближающегося поноса. Но это ничего, главное, самому верить, что поездка обычная. Знакомый лейтенант Леша попросил его открыть фургон, обежал взглядом пустое проржавевшее пространство со сваленными ближе к кабине ламинатом, банками краски и упакованными в целлофан коврами и взял два пакета, стоящих у самых дверей. В пакетах булькнуло, высунулась попка сырокопченой колбасы. - Можете ехать, Сергей Николаевич. - Спасибо, Леша. Кому что. Серый не гнал, хотя и очень хотелось. Иногда даже подтормаживал, словно пытался урезонить и сердце, тарабанящее форте, и мысли, выбравшие уже весь километраж. Тихо-тихо, спокойнее. Не куда спешить. В Горловке он сгрузил краску и ламинат на склад как гуманитарную помощь, один из ковров занес в детский сад. - Куда вы сейчас, Сергей Николаевич? - спросила молоденькая, похожая на Светку воспитательница. - К себе, - улыбнулся Серый. - Заново отстраиваюсь. Он действительно свернул к себе, ближе к Донецку, на пепелище, три года назад бывшее небольшим селом. Проехал мимо покосившегося, обгорелого забора, мимо развороченного взрывом дома Фроловых, мимо заброшенных огородов и одичалого сада. Поздняя весна. Все цветет, будто ничего и не было. Зарубцевалось, стянулось, заросло зеленью. С людьми только сложнее. Кроме Серого селиться на прежнее место желающих пока не находилось. Он заехал между остатками сарая и домом с желтыми заплатками из свежего бруса, сдал к торцу, накатив задним колесом на смородиновый куст. Почему-то стало больно, будто наехал на человека. Вспомнил: Димка сажал, маленький еще, лет семи... Ничего-ничего, не важно уже, он пересадит потом. Серый заглушил двигатель. В приопущенное окно задул ветерок, ворона каркнула, где-то далеко громыхнуло - не артиллерия, гроза. Он посидел еще, решаясь, настраиваясь. Подумал: если сдох, то туда и дорога. Может, даже лучше бы было, если сдох. Мир у нас. Мир. Серый придержал ладонью задрожавшую губу, вылез, обошел фургон, открыл дверцы, затем, повозившись с замком, распахнул тяжелую подвальную дверь. Из подвала дохнуло запахами мокрого железа, дерева, маринованных помидоров. Серый спустился по ступенькам, нащупал выключатель. Щелк произошел впустую. Света не было. Скорее всего, опять где-то случился обрыв. Не теплостанция. Вздохнув, он наощупь прошел к полкам слева, достал из коробки ворох свечей, зажег от зажигалки сначала одну, потом еще три, поставил в блюдца, гоняя тени. Неверный свет прыгал, выхватывая из тьмы битые банки с соленьями, раму мотоцикла у дальней стены, бетонный пол в наплывах. Серый убрал с пути табурет, несколько пустых пластиковых канистр, оглянулся: ну, да, с небольшим заворотом получится. Стул, сваренный из толстых стальных трубок и утопленный ножками в бетон, с высокой спинкой, стоял чуть в стороне. Серый подергал его, оттащил моток проволоки, достал из инструментального ящика молоток, миниатюрную пилку и кусачки, разложил рядом с мотком. Растер подошвой помидорину, откинул щепку. Ну, вроде чисто. Вернувшись к фургону, Серый по очереди перекинул к борту два небольших ковра, открывая третий, перевязанный шпагатом, с выглядывающими из-под края кроссовками. Схватившись, он вытянул ковер к дверцам. У нас - мир. Человек, закатанный в ковер, не шевелился. Впрочем, Серый был почему-то уверен в его живучести. Чтобы такая тварь - и подохла? Выбравшись из фургона, он стащил рулон вниз. Часть с верхней половиной тела чувствительно грянула о землю. Кроссовок в руке дернулся. Ну и хорошо. Серый захлопнул дверцы и постоял, отдыхая. Нельзя торопиться. Торопливость все испортит. Природа вон никуда не торопится и каждый раз берет свое. Весна. Потискав ноющие усталые пальцы, Серый поволок ковер по ступенькам вниз, развернул на бетоне кроссовками к ножкам стула. Цепь! Где-то была цепь. Он метнулся к нижним полкам, где держал фильтры, пружины и всякую прочую ерунду, разволновавшись, сбегал к фургону, проверил под сиденьями и, только вернувшись ни с чем, заметил цепь свешивающейся с поперечной железной балки. Сердце разнылось. Вот дурак, подумалось. Сам же приготовил и забыл. Дверь в подвал на всякий случай он запер на засов. Пропустил цепь за передними ножками стула, чуть вытянул ноги из ковра и защелкнул на щиколотках продетые в концевые звенья кольца от наручников. Ножницами перерезал шпагат и слегка размотал жертву. Цепь, выбрав длину, натянулась. - Не верю, что не больно, - шепнул Серый. На миг ему захотелось отказаться от затеи, но он вспомнил жену, Димку, Светку, сцепил зубы и замотал головой: не-ет, некуда отступать. Незачем. Три года мир... Дальше Серый работал пилкой - снизу, сбоку, освобождая от ковра нижнюю половину тела. Спортивные штаны он сразу стянул к браслетам, обнажая волосатые ноги, подождал реакции. Реакции не было. Когда показалась прижатая к животу рука, он перевернул порезанный ковер, выламывая и эту, и вторую руку за спину. Свел вялые ладони вместе, откусил от мотка проволоки сантиметров двадцать, накрутил эти сантиметры на запястья. Все спокойнее. Мерцал свет. Захотелось вдруг чаю. Обжигающе-горячего. Прям до дрожи. Серый сел на пол, ощущая клекот внутреннего напряжения. Скоро-скоро, эта сука скоро... Не удержался, стукнул кулаком по ребрам лежащему - жалко, ковер смягчил. Он часто представлял себе, как это будет. С того самого момента, как Украина в лице своего президента объявила всех участников антитеррористической операции героями. Первым делом решил резать пальцы. Затем - яйца. Остальное зависело от импровизации. Но пальцы и яйца - обязательно. Первым делом. Мир у нас. Все герои. Все, кто убивал, насиловал, грабил. Все. Никакого суда. Никакого разбирательства. Поцелуи взасос и всеобщая, сука, свидомая шизофрения. Мы - герои. Нет, ребята, только пальцы и яйца. Серый выволок человека из остатков ковра, напрягшись, приподнял его и завалил на стул. Прижал коленом. Урод весил где-то под сотню. Ляжки толстые. Губы сочные. Проволоку с запястий пришлось размотать, чтобы тут же закрепить правую руку героя на подлокотнике. Еще двадцать сантиметров от мотка - и уже левая оказалась прихвачена двумя оборотами к железной пластине. Тело само сползло на сиденье. Но Серый не удовлетворился сделанным и замотал проволокой все до локтей, потом срезал с урода спортивную кофту, майку и трусы. Комочек гениталий в паху его едва не насмешил. Героическое, сука, хозяйство. Все? Голый человек на стуле упирался подбородком себе в грудь. Серый, подумав, еще и шею проволокой притянул к прутьям спинки. - Ну вот, - сказал он негромко, - теперь и приступим. Правда, вопреки собственным словам, Серый просто сел на табурет напротив. Вспомнился вдруг Димка, ковыряющийся в двигателе "Явы": "Пап, да блин, как ты на ней ездил-то?". Звон ключей. Чумазое лицо, сморщенный нос, такие родные складочки через переносицу... Все ушло. Серый посмотрел на привязанного к стулу урода, поднялся по ступенькам, открыл дверь наружу, сходил к колодцу и набрал ведро воды. Зачем-то потрогал воду рукой - холодная, нет - и разозлился на себя: какая, мать, разница? Внизу, в подвале весь залп из ведра он зарядил человеку в лицо и в грудь. Брызги оконтурили стену за стулом. Человек от залпа дернулся. Пальцы вцепились в подлокотники. Жилы вздулись на шее. Изо рта вылетела слюна. - Блин! Серый усмехнулся, услышав судорожный звон цепи, пробуемой на разрыв. - Не стоит, - сказал он, усаживаясь. Урод поднял голову. У него было совсем не уродское, молодое лицо, где-то даже симпатичное, мужественное, с нравящейся женщинам небритостью. Только гематома, родимым пятном протянувшаяся от виска через скулу, его портила. Как и верхняя, вздувшаяся губа. - К кому это я залетел? - спросил пленник, осматривая подвал цепкими глазами. - Холодно, сука, вообще. Серый промолчал. Человек шмыгнул носом и скривился, ощупал губу языком. - Это ты меня отоварил, дядя? Серый и этот вопрос оставил без ответа, смотрел в сторону. - Значит, сочтемся, - ощерился пленник, подрагивая. - Слышь? Сочтемся, говорю. Или ты глухой, дядя? Трусы-то нахрен стянул? Серый чуть наклонил голову. От его полыхнувшего ненавистью взгляда что-то затравленное появилось у урода в глазах. Бойся, тварь, бойся! - Я тебе что, денег должен? Пленник попробовал взвиться со стула, но у него не получилось даже привстать. Так, приподнял зад, напугал ежа. Проволока врезалась в горло. - Ах ты, сука! Урод закашлял, напрасно напрягая плечи. Кожа его покрылась пупырышками. Член сделался совсем маленьким и спрятался в паховых волосах. - Фамилия и имя, - сказал Серый. Спокойный, казенный тон дался ему с трудом. Жутко хотелось добавить коленом твари ярких красок. - Борис Полторак, - с легкой заминкой, щурясь, ответил пленник. - Это ты, дядя, еще не знаешь, с кем связался. Серый полез за пазуху, достал паспорт с трезубцем и кинул в урода. - Твой паспорт. Итак, давай сначала. Фамилия и имя. В тишине потрескивали фитили. - Микола Лыгун, - глухо ответил пленник. Тело его сотряслось от холода. - Новосветловка. - Что - Новосветловка? Серый прикрыл глаза, перебарывая желание вбить глупый вопрос обратно в зубы. - Новосветловка, три года назад. - Мужик, это когда было-то? - возмутился пленник. - Ты мне руки перекрутил, освободи хоть чуть-чуть. - Новосветловка. - Ну, стояли мы там. Давно. Серый ждал. - Блин, я здесь дуба дам, мужик! Серый равнодушно пожал плечами. Порывшись в карманах, он нашел упаковку валокордина, выдавил таблетку, сунул на язык и запил остатками воды в ведре. - Мне все равно. - Ха! - оскалился, вздрагивая, пленник. - Как же тебе в-все равно, если я сд-дохну? А Новосветловка? Он стукнул зубами. - Прислушайся, - сказал Серый, ощущая протекающий в горло мятный привкус. - Разве ты еще не понял, где оказался? - Где? - завертел головой примотанный к стулу. - Подвал? Камера в тюрьме? Не май месяц. Что я должен увидеть? - Суд. - Ты чего, мужик? Охренел вк-конец? Серый улыбнулся так, что пленник подавился словами. - У тебя есть два выхода, - сказал Серый. - Ты вспоминаешь и рассказываешь, и тогда дохнешь быстро. В ином случае я отрежу тебе пальцы, уши, яйца и дохнуть ты будешь долго. - Сепар, что ли? - выдохнул пленник. - Так у нас мир, слышишь? Три года. Не имеешь ты никакого права... - Я?! Не имею права? Серый вскочил. Лицо его страшно исказилось. Он поймал пальцами горло урода. - Ты... мне... Ненависть не давала говорить, стиснула глотку. Несколько секунд он бешеным взглядом смотрел в светлые, трепещущие тоскливым ожиданием глаза бывшего добровольца батальона "Айдар", затем усилием воли разжал пальцы. Спокойнее, тише, тише. - Можешь ничего не говорить, - сказал он, наклоняясь к остаткам ковра. - Можешь думать, что я не имею права. Можешь думать про мир... В руках его появилась пилка, которую он очистил от застрявших в зубцах ворсинок. - Тебя найдут! - взвизгнул пленник, едва Серый шагнул к стулу. - Новосветловка. Три года назад. - Хорошо, Новосветловка, - облизнув губы, торопливо заговорил сидящий. - Мы там стояли, занимали два дома. Я про наш взвод. В июле, кажется. Да-да, точно, в июле. Нет, в августе. Я не помню. Точно, что летом. Яблоки уже... Мы не долго стояли там, ваши нас потом... Вот, это все. Все. Что еще? - Мало, - сказал Серый. Он снова уселся на табурет, поежившись, запахнулся в куртку. Взбаламученная ярость отпускала, оставляя после себя холодную пустоту. - Т-так вроде все, - пленник выстучал зубами длинную дробь. - Холодно, батя. Серый усмехнулся. Уже батя. Быстрая какая эволюция из дяди до совсем родного человека. Батя. А Димка все папой больше... Он ссутулился, пряча набрякшие слезы. Незачем твари показывать. Пилка в пальцах уколола, попробовала крови. Подумалось: кого видит этот урод? Пожилого, под пятьдесят мужчину с короткими седыми волосами, живого человека или сепара-террориста, недобитка-провокатора? Может, смерть свою видит? Впрочем, какую смерть, это же герой, вылитый. Герои не умирают, сразу встают в небесные колонны, айне колонне маршируют... Серый поднял голову. Микола Лыгун пытался вывернуть левую руку из проволочной обмотки. - Я вижу, - сказал Серый. - Мы можем договориться, батя, - подавшись на длину шейного обруча, зашептал почему-то пленник. - Я сдамся, вашей МГБ или как там, я все признаю... - Что признаешь? - Что участвовал. Что нападал на вашу республику. Страх мерцал в светлых глазах свечными огнями. - Новосветловка. Женщина сорока двух лет. Девушка девятнадцати. Юноша семнадцати. Семья. Моя семья. Пленник сглотнул. - Там поляки, литовцы были. Они - звери. Наемники. Может это они? - А ты? - Мы окопы рыли. Серый помолчал. - Знаешь, Микола, я много думал: почему так? Что случилось с Украиной и украинцами? Почему они вдруг решили, что убивать - это хорошо? Почему решили, что на смерти моей семьи, других семей, стариков, детей, женщин можно въехать в гадский Евросоюз, как в рай? Ответ нашелся. Он, возможно, в чем-то метафизический, спорный, но для меня единственный. Во всяком случае, я другого на знаю. А дело в том, что украинцы продали свои души дьяволу. Оптом и в розницу. Коллективным актом. За деньги, за печенье, за халяву, за чужие вещи, за саму возможность убить и не чувствовать ни вины, ни стыда. - Но я не убивал, - сказал пленник дрожащим голосом. Серый шевельнулся, подался вперед. - Почему бы не сказать честно? - Батя, я тебе как на духу... - Ты думаешь, я тебя случайно схватил? - процедил Серый. - Я же тебя, суку, два месяца вылавливал. Все на Украине продается, все списки, все листочки тетрадные с записями выплат, все адреса, знай только подойди с денежкой к нужному человеку. Он достал из-за пазухи и бросил к паспорту с трезубцем ксерокопии печатных и рукописных страниц. - Я бы, честно, не занимался этим, - тускло сказал Серый, - но вас не судили, а объявили героями. Больно мне стало, очень больно, за дочь, за сына, за всех, кого вы... Нельзя такое спускать. Пусть и мир. Мир... - Так ведь зло, - отстучав зубами, сказал пленник. - Уб-бьешь меня, умножишь зло. Нельзя злом со злом. Серый дернул щекой. - Не надо мне про сучью философию. Умножение зла происходит, когда оно остается безнаказанным. А наказание зла называется справедливостью, понял, Микола? Или ты думаешь, справедливость только там? - он показал глазами на потолок. - Нет, она здесь. И во всем мире. Надо только помогать ей исполняться. Сердце опять зачастило, и Серый замолчал, прикрыл глаза. Ветер задышал в затылок, принес запахи земли и нарастающей зелени, перебивая запах разлитого маринада. - Батя, ты ошибся, батя, ты не т-того... - задергался, зазвенел цепью пленник. - Нет у тебя д-доказательств. - Свидетельства есть, а доказательств... Серый подступив, поднес к лицу пленника запаянную в целлулоид фотографию. - Смотри, внимательно смотри, - сказал он. - Вся память - вот она. Здесь ваши веселые рожи. Ты - третий в ряду. Димка... Димка сбоку лежит, смотрит в небо, уже мертвый, вы его два дня пытали до этого... А Света... - он царапнул ногтем по снимку. - Дочку на заднем плане тащат, видишь, платье белое? - Да нет, это не я, - пролепетал пленник. - Как же не ты? Ты! - Нет! Ненависть вспыхнула, ударила в голову. - Блин, сейчас я тебе сначала пальцы... Серый поймал чужую ладонь и вывернул указательный палец. - А-а-а! - затрясся на стуле урод. - Сейчас... Пилка полоснула по коже. Потекла кровь. Серый нажал. Глубже, глубже! Зубцы располосовали мясо и вонзились в твердое. - А-а-а! Черт! А-а-а! Пленник орал, не переставая. Указательный палец выскальзывал из руки, кровь шустро капала с подлокотника. - А ты думал! - закричал Серый. - Ты что думал?! У нас - мир! Мир, и ты живой! А это не правильно! Он несколько раз провел пилкой. За Димку! За Светку! За Анну! - Если б ты хотя бы покаялся... - Я каюсь, каюсь! - взвизгнул пленник. - А-а-а! Я все, что хочешь... - Поздно! В разрезе пальца, в окружении лохмотьев кожи белела кость. Пилка застряла. Серый выдернул ее, в брызгах крови, с прилипшим мясным лоскутком. Сделалось противно. Не страшно, можно пересилить. Он вполне... По живому, бли-ин. - Ка-аюсь! Ну да, ни мгновением раньше. - Не пилится ни хрена, - Серый сердито бросил пилку и, качнувшись, подхватил молоток. - Сейчас я это исправлю. Он несколько раз ударил вслепую, больше попадая по железу, чем по руке. Смысла в этом не было. И мира не было тоже. Сука. Так хотелось, чтобы эта тварь узнала, прочувствовала на себе, как его дети... - А-а-а! Слезы и сопли блестели у пленника под носом. Капля крови застыла над бровью. Серый, усмехнувшись, отбросил молоток. Тише. Тише. - Почему? - крикнул он, собрав все силы, в безумные, с расширенными зрачками глаза. - Почему я не могу тебя пытать, а ты смог? Почему вы, звери, можете, а я не могу?! Я не могу! Ты понимаешь, как оно все устроено! Он заскрипел зубами. Слова кончились. Покалывало пальцы, сердце, казалось, разрослось до объема грудной клетки - колотило и в горло, и в кишки, и в ребра. Холод поднимался от живота. Голый пленник скулил, ничего не соображая. Серый выбрался из подвала и поднялся в дом, приподнял половые доски в углу. Рукоять "макарова" легла в ладонь. Я не зло, устало подумал Серый. Но я - справедливость. И мне нужен мир. Маленький мир в душе.

Украинские хроники. Лекарь
В Ждановку въехали к вечеру. От раздолбанного украинского блокпоста тянуло застарелой гарью, ветер рвал целлофан с окон горевшего рядом дома. Грязными наплывами лежал не стаявший снег. Было тихо. Ухало где-то далеко за, да и то с большими перерывами. Над крыльцом поселкового совета одиноко горела лампочка. Речник развернул "Ниву", подал Круглову ладонь: - Ну, все, отметишься в комендатуре, там скажут, где сможешь переночевать. Утром заеду. Паек выдали? - Выдали. Круглов выбрался в поздний ноябрь и хлопнул дверцей. "Нива" мигнула стоп-сигналами на повороте и пропала. - Стоять! - шевельнулась тень у широких каменных ступенек. - Откуда? - С Ростова, - сказал Круглов. - Оружие? - Нет пока. - Доброволец что ли? - Почти. - На свет выйди, - попросила тень. - Без проблем. Круглов шагнул под лампочку, сощурился. Тень встала с ящика, превращаясь в средних лет небритого мужика в бушлате и ватных штанах. - Паспорт есть? Документы? - Найдем. Круглов сунул руку за пазуху и достал паспорт с вложенной бумажкой приказа. Мужик, раскрыв книжицу, подсветил фонариком фотографию. - Ага. Покури здесь пока, - сказал он и скрылся с паспортом в дверях. Круглов почесал затылок, оглянулся на темнеющее небо, на близкие дома, большинство окон которых были забиты деревянными щитами, затем сел на высокий бетонный бортик и нащупал в кармане куртки початую пачку сигарет. Одну в рот, другую - за ухо. Кожей он чувствовал, что в него сейчас целят один или два ствола, поэтому закуривал не торопясь, даже подул на сигаретный кончик, чтобы заалел, разгорелся - пусть видят, не нервничают. Мужика с паспортом не было с полчаса. Круглов успел продрогнуть и выкурить сигарету номер два. Даже подумалось: что они там, отделение милиции из паспорта пробивают? В стороне прошмыгнул, почти сливаясь с забором и кустами на обочине, черный внедорожник. Какая-то женщина, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, прошла между домами. - Ну, все, порядок, - вернувшийся мужик отдал Круглову паспорт. - Ты это, извини, что долго, связь барахлит. Круглов пожал плечами. - Мне бы по поводу ночевки. - Это к Сергеичу. Налево и почти до упора. Он там еще. - Спасибо. Круглов поднялся по ступенькам. Дверь на разболтанной пружине скрипнула, не больно толкнула в плечо. После квартировавшего в здании территориального батальона остались тряпки, бутылки, гора пакетов то ли из-под еды, то ли из-под какой-то медицинской дряни и стойкий запах дерьма. В полутьме, наступив на пластиковую, громко кракнувшую поллитровку, Круглов чуть не упал. У стен по нужному рукаву коридора лежали щепки, гильзы, крошево штукатурки. - Разрешите? Он просунул голову в дверь с выбитым напрочь замком. - Что? - очнулся лысоватый, худой мужчина в камуфлированных штанах и свитере, скрючившийся под светом лампы на табурете. - Вы ко мне? Он подслеповато сощурился, трехпалой культей опираясь на заваленный бумагами стол. - Я - Круглов, - сказал Круглов. - Мне бы устроиться на ночлег. - Ах, да, - кивнул мужчина, привстав, - это действительно ко мне. Луцкий, Иван Сергеевич. - Круглов. Они пожали друг другу руки. - Что ж, - Иван Сергеевич опустил колпак лампы, осветив лежащую на столе карту Ждановки, испещренную пометками. - Сейчас многие дома пустуют, часть разграблена, отопления нет. Разве что центр... - Нет-нет, - Круглов подошел к столу, - мне бы частный сектор. - Там, конечно, люди готовы принять... Круглов провел ладонью над картой. Пальцы кольнуло. - Вот здесь. Луцкий приблизил лицо к указанной точке. - Я бы не советовал. Это Таранькиных дом. - И что? Луцкий помялся. - Маринка - баба беспутая, - нехотя произнес он. - И майданутая на всю голову. У нас пол-Ждановки таких. Вроде и видели, что здесь террбатовцы творили, а все равно... Расползлись по хатам, шипят... Маринку вроде и трезвой не видели. Круглов улыбнулся. - Ну, не отравит же? - С нее станется, - вздохнул Иван Сергеевич. - Так что? Он занес оттиск над клочком бумаги. - Давай, - махнул рукой Круглов. Печать шлепнулась на листок, оставляя фиолетовое пятно. - Ей потом по этой бумажке помощь выделят, - сказал Луцкий, что-то дописывая. - Так что ты ей отдай. Может, одумается баба. Дорогу найдешь? - Да я вон по карте вижу. - Вот здесь, - показал культей Иван Сергеевич, - двух домов нет - сожгли. Покороче будет, если напрямки. Только все же чего тебе к ней-то? Родственница? Круглов перебросил рюкзак с плеча на плечо. - Да нет. Посмотреть хочу. - Ну, посмотри-посмотри. Выйдя из поссовета, Круглов легко спустился с крыльца и зашагал по разбитому асфальту в частный сектор. Фонари не горели. В окнах домов чудились тени, но люди там двигались, или это был зрительный обман, Круглов сказать не мог. Война, выбитая из поселка, не ушла насовсем - то чернела обгоревшим остовом грузового автомобиля, то белела стащенными в кювет бетонными балками, то звенела вылетающими из-под подошв гильзами. Тишина, необычная для жилого места, тоже была ее заслугой - Круглов не слышал ни собачьего лая, ни бормотания телевизора или радио. Чем ближе он подходил к нужному дому, тем сильнее покалывало пальцы. У самого забора он их даже сжал и держал сжатыми, пока сетчатый забор не оборвался сваренной из стальных уголков калиткой. Сдвинув шпингалет, Круглов оказался во дворе, неряшливом, неухоженном, со снегом, лежащим на грядках, и разваленной поленницей. Макушка задела провисшую бельевую веревку. Прищепки заколыхались на ней. Дом был темен. Круглов, привстав на носки, стукнул костяшками пальцев в окно. - Хозяйка! Изнутри к стеклу, помедлив, приблизился огонек. Осветилось женское лицо, вязаная кофта с воротом. Стукнула форточка. - Чего вам? Вы кто? - Мне сказали, вы принимаете на ночлег. - Вы с бумажкой или без? - Да, мне дали. - Сейчас. Круглов уловил шаги, затем звякнул запор, и женщина возникла в дверном проеме, скрестив руки на худой груди. Свеча, поставленная сбоку, слабо освещала ее плечо. - Квиток дайте, - сказала она. В голосе ее сквозило непонятное напряжение. - Пожалуйста, - Круглов протянул клочок бумаги, выданный Луцким. Листок был выхвачен, словно это была крупная купюра. Женщина отвернулась к свече, сгорбилась по-старушечьи, жадно разглядывая подписи и печать. - Заходите, - спрятав бумажку в вырез кофты, посторонилась она. - В дверь направо. - Спасибо. Круглов вошел в едва разбавленную мерцающим светом темноту. Дом пах сыростью и гнилью, из глубины тянуло навозом. Скрипучие половицы прогибались под ногами. Дверь в жилые комнаты была приоткрыта, из нее выглядывал мальчишка лет шести, большеголовый, белобрысый, в камуфляжной курточке и носках. - Вы, дядя, к нам? - К нам, к нам, - сказала женщина. Она толкнула дверь через плечо Круглова. Внутри было нищенски-пусто. Безнадежно. Стол. Лавки. Голые полы. Застеленная драным пледом кровать. Такое Круглов видел в деревнях в девяностые. И то не во всех. В горле набух ком. Круглов шагнул, Круглов окунулся, неосознанно стараясь держать голову выше. Словно чтобы не нахлебаться этого всего. - Мне куда? - Сюда. Женщина проводила его во вторую комнатку, узкую, с кроватью, окном и шкафом без створок. Стену с порыжелыми обоями украшали цветные, вырезанные из журналов и газет фотографии: президент на трибуне, президент среди солдат, президент кому-то грозит, вскинув кулак. Наверное, в адрес России. - Чаем угостите? Лицо женщины выразило сложную гамму чувств, но в конце концов она принужденно кивнула, вцепившись в кофту пальцами. - Без сахара. Сахара нет. - Ничего, - улыбнулся Круглов. - Я, если позволите, пока распакуюсь тут. Вас зовут... - Марина. - Очень приятно. Круглов прикрыл за женщиной дверь. Свечу она унесла с собой, и стало темно. Синь в окне лишь слегка обозначила стены. Рюкзак брякнулся на пол. Вжикнула молния на куртке. Круглов сел на кровать, обхватив ладонями лицо. На миг ему захотелось заплакать, но он справился. Надо, надо работать, сказал он себе. Всхлип получился неожиданно, и ему пришлось закусить ребро ладони. Не до крови, но больно. Он посидел еще, собираясь, уталкивая слабость на дно души, затем вышел из своей комнаты в большую. Здесь горел огарок, и мальчишка рядом с ним болтал на лавке ногами. Где-то за стенкой пощелкивали дрова. Без верхней одежды Круглов обнаружил, что в доме холодновато. - Чай-то будешь пить? - спросил он мальчишку. Тот неопределенно пожал плечами. - Ясно, - Круглов сел рядом. - Как-то у вас тут зябко. Мальчишка вдруг рассмеялся. В глазах его отразился свечной огонек. - А вы, дядя, военный? Круглов вздохнул. - Можно сказать и так. - А где ваше ружье или автомат? - А мне не нужно. Я другого рода военный. - Разведчик? - Скорее, врач. Но особенный. Мальчишка скривился. - Стоматолог? - Вовка! - прикрикнула на ребенка появившаяся из темноты Марина. - Отстань от человека! Извините... - Андрей, - сказал Круглов. - Андрей, пойдемте сюда, - сказала она. - Здесь теплее. - А Вовка? - Он наказан. В закутке стоял маленький стол с табуретами, пламенела печная пасть. Печка была сделана из бочки. Ржавая труба, изгибаясь, уходила в дыру над окном. На узких полках стояла посуда - несколько алюминиевых мисок да пара блюдец. Круглов, испытав приступ боли и жалости, на мгновение отступил в темноту, чтобы не было видно ни глаз его, ни желваков. - Вы садитесь, - сказала Марина. Он, чуть выждав, сел, подобрав под табурет ноги. - Пейте. Марина подвинула ему жестяную кружку, парок из которой слабо пах чем-то травянисто-кислым. Отсветы свечи делали ее некрасивое лицо испуганным. Чего-то ждущим. Круглов вспомнил разговор с Луцким. - Это что? - спросил он. - Чай. Смородиновый. - Серьезно? Он посмотрел, как тискает свою кружку Марина, и бесстрашно отпил. Чай был совсем жиденький, вкуса смородинового не чувствовалось совсем. Хоть катай на языке, хоть обкатайся. Как же они здесь это пьют? - Вы пейте, пейте, - торопливо сказала Марина, заметив, что он поднимает голову. - Так гольный. - Мам! - в закуток припрыгал Вовка, дернул мать за рукав кофты, зашептал что-то на ухо, кося на Круглова из-под челки. - Погоди! Марина заслонила Вовку, что-то сунула ему в руки, не понятно, что - Круглов не увидел. Наверное, конфету. Или, скорее, кусок хлеба. Наказанный тут же убежал. По стене, по косому обойному рисунку плеснули тени. Круглов отхлебнул, затем поднялся. - Вы куда? - обеспокоенно спросила Марина. - Посидите, что ж вы. Она игриво развернула худые плечи, стараясь быть обольстительной и развратной. Ей совершенно это не шло. Но пальцы уже выковыряли верхнюю пуговицу из петли. Как висельник, она повисла на нитке. - Я покурю на крыльце, - сказал Круглов. - Я открою, - Марина подхватилась за ним следом. Круглов вдруг только сейчас осознал, что у нее короткая юбка в складку и голые, в пятнах синяков ноги. Дурочка совсем. - Марина, вы бы... - начал он, застревая в дверях. - Нет-нет, все нормально. Марина подсветила ему путь через сени. - Вы лучше идите в дом, - сказал Круглов, доставая пачку. - Холодно. Или тоже курите? Но дверь уже хлопнула, и вопрос сделался не актуальным. Н-да, курила ли ты на ночь, Дездемона? Сырая, промозглая темень заливала все вокруг. Казалось даже невозможным существование рядом других домов, улиц, людей. Круглов пожал плечами, запалил сигарету и, для верности досчитав до пяти, прищепил ее к бельевой веревке. Затем, пригибаясь, пошел по стылой земле в обход дома. Один раз под ногу попалось полено, другой раз он больно ударился косточкой о камень, но в целом подобрался к окну в комнатку без приключений. Маленький светодиодный фонарик у него всегда был при себе. Поворот основания фонарика до щелчка - и пятно синеватого света скакнуло сквозь стекло. Оно прыгнуло с подоконника на кровать, а затем метко перекинулось на Вовку, который деловито вскрывал ножом Кругловский рюкзак. - Воруем? Голос из-за стекла прозвучал, наверное, глухо, но оттого не менее страшно. Застуканный на месте преступления мальчишка с криком выскочил за порог. Освобожденная банка тушенки покатилась по половицам. Н-да, подумал Круглов, возвращаясь к крыльцу. Горловину, значит, растянуть не смог, попросил у мамки, чем вспороть ткань. Теперь по его милости зашивать. Марина, наверное, хотела закрыться от него на крючок, но не успела - они столкнулись уже внутри, в сенях, среди пустоты и тряпок. За отступающей, испуганно глядящей на него женщиной Круглов вошел в жилую половину. - Зачем же? - спросил он. - А есть нечего! - выкрикнула Марина, слепыми руками пряча Вовку за спину. - Уже неделю впроголодь живем. - Так спросили бы. Круглов сделал шаг, и женщина отступила к стене. Глаза ее сделались тоскливыми. - Спросишь вас! Вовка выглянул из-под руки. - Вы гадкий, - сказал он. - Ватник! Круглов вздохнул. - Странные вы. Развернувшись, он сходил в комнатку, взял рюкзак, подхватил тушенку с пола. Вернулся и, ни слова не говоря, будто гвоздь вбивая, грохнул банку о столешницу. Затем вторую. Марина вздрогнула. За второй - третью. Распустив горловину, выбросил добавкой к тушенке два килограммовых пакета риса, две пачки галет и упаковку сахара. - Но за это... Марина скривила губы. - Сынок, иди спать в маленькую, - сказала она, цепляя Вовку за плечо. Круглов чудовищным усилием не завыл в голос - так было противно. - Не надо, - процедил он сквозь зубы. - Вот этого - не надо, понятно? Мне нужен разговор. Откровенный. - И все? Марина посмотрела, не веря. Взгляд ее перескочил на продукты, потом вновь на Круглова. - И рюкзак зашить, - добавил он. - Это я хоть сейчас! Облегчение осветило Маринино лицо. Из некрасивого, помертвелого, оно вдруг сделалось ясным, почти одухотворенным. Рюкзак из рук Круглова перекочевал под свет свечи. - Я заплатку снутри сделаю, даже не заметите, - сказала Марина. - Только, извините, я продукты поховаю сейчас. Спячу. А то что им на виду... Она вскочила и торопливо сгребла весь Кругловский паек, прижала к груди. Хлопнула дверь. И куда спрячет? - отстраненно подумал Круглов. Закопает? Или в подпол? Вовка ковырял в носу. - Так и живете? - спросил его Круглов. Мальчик пожал плечами. - А когда террбат стоял? - Они все время пьяные были, - сказал Вовка. - Мамка с ними пила, чтоб меня не трогали. А я в сене спал. - Ясно. А телевизора что, нет? - Разбили. - Все, я готова, - Марина появилась в дверях запыхавшаяся, с бутылкой мутной жидкости. Кофта топорщилась в карманах. - Это зачем? - спросил Круглов, кивнув на бутылку. - Ну так, откровенный же разговор. На-ка, сынок... Она выложила перед сыном несколько белоснежных кубиков сахара. Вовка сразу сгреб их себе в кулак, один сунул в рот. Зажмурился. Как мало надо для счастья! - Пойдемте к печке, - сказал Круглов. - Я, наверное, еще подтоплю, - сказала Марина. - Если разговор долгий. Вы же журналист? Или терапевт? - Почти. Чай в кружке был уже холодный. Круглов, взболтнув, выпил его махом. Глоток, будто ком снега, по пищеводу скользнул в желудок. - Вовка, ты ложись! - крикнула Марина, присев у печки. - Сейчас дососу и лягу, - деловито ответил Вовка. Марина раздула угли, добавила щепы и два куцых полешка. Отсветы пламени заплясали на лице. Как ей не холодно? - подумал Круглов. - Свеча еще есть? - спросил он, подмяв табурет. - Последняя. Марина, порывшись в оббитой тумбочке, достала искривленный стеариновый столбик. Круглов поджег свечу от вконец захиревшей преемницы, установил в центре стола. - Садитесь. Марина села. - Я выпью? - она вынула из бутылочного горлышка бумажную пробку. - Как хотите, - сказал Круглов. Он смягчил голос, добавил в него бархатной глубины. В груди затеплело, нагнетая жар к шее. Вовка выглянул из-за угла, постоял, посмотрел и скрылся. Марина прямо в кружку с чаем набулькала из бутылки грамм семьдесят. Перед глотком зубы ее звонко стукнули о жестяной край. - Волнуюсь, - Марина подняла глаза на Круглова. В них стыло странное, застенчивое выражение. - Ничего, - сказал он, - положите на стол руку. - Какую? Левую? - Левую. Грязная ладонь легла на столешницу. Круглов своей правой накрыл холодные пальцы с неухоженными ногтями. - Ай! - Что? - Колется. - Так и должно быть. Марина хихикнула. - Похоже на свидание. Рука в руке. - Почти, - сказал Круглов. - А что мне говорить? - спросила Марина. Огонек свечи дрожал между ними, отзываясь на дыхание то одного, то другого. - Что хотите. Где муж ваш? - Утек. Сгинул. Деньги взял, что были... - Марина отвернулась, сбивая со щеки непрошеную слезу. - Тогда как раз блокпосты появились, а он поехал за чем-то... То ли лежит где, то ли действительно бросил нас с Вовкой... - А войска украинские? - А с ними весело было! - с вызовом сказала Марина, глядя Круглову в глаза. - Весело! Тепло! Каждый день грели! Кричи только: героям слава! - и ничего. Она закусила губу. - Мы виноваты? - спросил Круглов. Марина шумно втянула воздух. - А кто же еще? Кто еще? Это все вы! Вы! Все вам мало! - Разве? А откуда вы знаете? - А у меня телевизор был! Там все про вас! Мы плохо жили, мы восстали, мы скинули старую власть. Но вы приютили! А надо было расстрелять! - Дальше, - попросил Круглов. Ему, в сущности, уже не надо было ничего делать, грязь, боль, безумие протянулись из Марины к нему. Он только принимал, втягивал в себя слова - жаркие, черные, липкие, страшные, клокочущие. - Мы - не Россия, поймите вы! - закричала ему в лицо Марина. - Украина - не Россия. Мы сами хотим, отдельно. Дайте нам! Мы ничего у вас не просим. Но вы же начинаете душить, сразу начинаете подло! У вас у самих ничего нет. Не умеете! Россия же сидит на советских запасах. Все разворовали. А когда нечего стало воровать, вы к нам! И труба вам нужна, и заводы наши нужны. Мы считали вас братьями, но вы все время с требованиями, с подковырками. Сдался нам ваш газ! Он даже бесплатный нам не нужен. У нас - дрова! Да, назло вам будем топить дровами! Что, съели? Марина перевела дух. Хотела вытянуть руку, но Круглов не дал. Глаза ее широко смотрели в пустоту. - Мы же все содержали! Крым был убыточный, восток был убыточный. Мы всей Украиной давали им жить достойно. Но власть, конечно, воровала. Поэтому майдан, он сам, это волеизъявление, мы прогнали Януковича. И стало лучше, свободней. Воздух очистился. За Януковича были только титушки и ФСБ. Хорошо, что он украл у вас три миллиарда! За это вы послали снайперов и взяли Крым. В нарушение всего! Там люди не голосовали, там был обман, они все сейчас плачут, потому что Россия их подло обманула! Продуктов нет, воды нет, электричества нет. А мы не даем, потому что еще приползут и попросят! Там все разрушено. Под дулами автоматов! Там сейчас в морду дают за русский язык! Да-да! Здесь, в Украине, должен быть украинский. Мы все украинцы. У нас украинский язык. А русский - не государственный, его не будет. Это не запрет, но зачем он нам? Это язык угнетения, язык лжи. Это временная мера, что мы все говорим на нем. Марина, не глядя, поймала бутылку свободной рукой и хлебнула прямо из горла. - Мы воруем газ! - она рассмеялась. - Как мы могли? Это ложь! Это же европейский газ. Украина хочет в европейскую цивилизацию, поэтому смешно! А вы навязали нам грабительский договор и хотите, чтобы мы не воровали? Даже если мы и взяли, это же вам даром досталось. Жалко вам, да? Мы - мирные. Мы не жгли. В Одессе была провокация. Там случайно сгорели. Случайно! Но это правильно! Они шли против Украины. Почему? Что страна-то им сделала? Теперь-то, конечно, можно выть! Я бы плюнула на их могилы, на кости их... Марина моргнула. - Еще, - сказал Круглов, чувствуя, как пот скользит по лбу и пропитывает брови и ресницы. Ему казалось, все сказанное Мариной, все пойманное им раздраженно жужжит внутри, в животе, в груди, в горле, колется, жалит, хочет вырваться из ловушки. У каждого слова - острые уголки. Украина. Огонь. Смерть. Он прикрыл глаза. - Дальше. - А дальше что? - усмехнулась Марина. - Дальше вы подняли Донбасс. Мало вам Крыма было! Мало! Самолет сбили, упыри! У всей вашей власти, у вашего Путина руки - по локоть в крови! Ваш "бук", ваши ополченцы! Наших там не было, никто не видел, как стреляли, а фотографии - неправда. И диспетчер - постановка. А самолет должен был упасть на вашей территории, чтобы вы были точно виноваты. Упыри! Кровопийцы! Так и жаждете большой войны. Но у нас нет войны, у нас - контртеррористическая операция. У нас - добровольцы, любящие Украину. И у них есть право уничтожать тех, кто Украину не любит! Кто поддерживает террористов! Даже женщин, даже детей! Потому что они нелюди! Мы к ним со всей душой... Мы не бомбим, не стреляем, но они же ненавидят нас, ненавидят Украину, ненавидят майдан и данную им свободу. Как с такими быть? Конечно, надо лишить их всего! Они не достойны жить. Они не достойны украинской любви. Пусть как хотят, но без нашего электричества, пенсий, денег... Круглова затрясло, но он сцепил зубы, грудью налег на стол. - Вы же сами их обстреливаете, чтобы потом сказать, будто это мы, украинцы, обстреливаем. Террористы насилуют и грабят, а у наших - приказ: не поддаваться! Мы защищаем! Голодные, без одежды, со старым советским оружием. Разве солдат не имеет права взять что-то, раз он защищает? Имеет! Но это единичное. Только там всех надо... Мы двадцать лет с ними, один язык, одна страна, а они! Кто они? Предатели! Что им Россия? Их за это надо в лагеря, в рабы, пусть искупают! Надо жестко, надо, чтоб страх был, чтобы мова от зубов... Кто не знает, того вешать! - Марина взвизгнула. - С нами вся Европа. С нами весь мир. ООН! Нас поддержат! Мы вбомбим Донбасс в шахты! И настанет мир! Мир! Украина... Укра... Ук... Глаза Марины расширились. Рот по-рыбьи беззвучно хлопнул. Она, выпрямившись, застыла. Круглов отнял руку от ее ладони. Пальцы совсем не чувствовались. В плече засела тупая, ноющая боль. - Укра... - прошептала Марина. Взгляд ее, обретая осмысленность, поймал в фокус Круглова. Несколько секунд она словно не могла справиться со своим горлом. - Украина, - наконец произнесла она слабым голосом, - не Россия... И скривилась, словно от непонятной горечи. - Украинцы, - прохрипела она, - исключительная нация. Ее вдруг перекосило, будто слова отдавали отвратительной тухлятиной. Круглов смотрел, как колеблются в настороженных глазах пойманные свечные огоньки. - Что? - проговорила Марина тихо. - Что вы сделали со мной? Верните, верните, пожалуйста. Я прошу вас, верните! - Что вернуть? - спросил Круглов. - Я не хочу! - вскрикнула Марина. - Вы что, не понимаете? Я хочу сойти с ума! Здесь нельзя без этого! Как жить? Здесь нельзя нормальному, когда тебя вчетвером, впятером, взводом... Среди сумасшедших можно быть только сумасшедшей. Что вы сделали? Она всхлипнула. - Марина... - сказал Круглов. - Верните! - вскинулась женщина. - Пожалуйста! Верните меня туда! На Украину верните, в тот мир! В тот! Ее худой кулачок стукнул ему в грудь. Круглов неловко отклонился, потом, поднявшись, неловко выставил руки - и Маринины удары обессилено заклевали предплечья. Один, случайный, правда, достал скулу. - Верните! Как мне жить? Как? Я не хочу... Понимаете? - Марина... Круглов кое-как прижал женщину к себе. Вовка, прибежавший на крик матери, вцепился ему в ногу. - Оставьте маму! - Господи! - заревела Марина, вырываясь. - Почему, Господи?! Я не хочу думать! Я хочу, как раньше. Мне страшно, поймите, страшно! Круглов все же удержал ее, и она, вздрагивая всем телом, в конце концов наклонилась к нему, прильнула, утонула щекой в плече. Устало, с черным мушками в глазах, он подумал: как бы не упасть, не грохнуться вместе на пол. Потом и не подняться будет. Затихший Вовка обнимал ногу - не вырвешься. - Вам надо поспать, - сказал Круглов, отворачивая нос от жестких, немытых Марининых волос. - Вовка, давай, отведи маму... Он кое-как отлепил их обоих от себя. - А я покурю на улице. Давайте, ложитесь... Его шатнуло, но ноги на автопилоте довели до крыльца сквозь сени. Он не сразу даже попал сигаретой в рот. Подавился коротким, кашляющим смешком - вот мазила-то! С пятого или шестого раза закурил. Тусклые звезды Донбасса мерцали во тьме над головой. Безучастные, холодные. Затянуться полностью не получилось - его повалило на стылую землю, и сигарета брызнула искрой во мрак. Круглов задергался, засучил ногами, дыша тяжело и хрипло, выскуливая отдельные слоги и звуки. Слова Марины умирали в нем, раздергивая тело на части, заворачивая руки, разбивая губы о хребет замерзшей грядки, заставляя сжиматься и изворачиваться от боли. Ватники! - толкалось изнутри. Ла-ла-ла-ла! Уроды! Сжечь! Только люстрация... Доблестная украинская армия... Любишь Украину? Надо любить! Мы тебя заставим... Ще не вмерла... Ну, повторяй, повторяй, не ной, сука... Ще не вмерла... Пять, десять секунд. Или минут? Затем было удивительно сладко лежать, не чувствуя ни холода, ни времени, ощущая лишь ясную пустоту. Где-то рядом шевелило ветвями дерево. Упокаивающе: ш-ш-ш, все хорошо, все кончилось. Круглов поднялся, кое-как отряхнулся, ощущая руки палками, сбил землю и снег с лица. С трудом сообразил, нашел глазами темную глыбу дома. Наощупь он добрался до узкой своей кровати в комнатке и, не раздеваясь, рухнул в мертвый, без сновидений сон. Утро вползло в сознание Круглова шорканьем веника по полу. Ших-ших. Тишина. Сизый утренний свет с красной рассветной полосой на стене. И снова - ших-ших. Круглов оторвал голову от кровати. В неплотно прикрытую дверь виделся сосредоточенно подметающий пол Вовка. Пыль и крупицы земли, маневрируя, будто армии перемещались с места на место. - Эй! - позвал Круглов. - Сколько времени? Вовка подбежал к двери. - А вы, дядя, уже проснулись? - спросил он, зажмурив один глаз. - Да, - Круглов сел на кровати. - Ура! Вовка исчез, простучали по полу ботинки, с натугой скрипнула входная дверь. Холодный воздух пошевелил занавески. Круглов вздохнул, почесался и обнаружил, что куртка его, почищенная, висит в шкафу на гвозде, а у рюкзака, лежащего на полу, линия ножевого разреза стянута аккуратными стежками. Сделалось вдруг легко. Круглов натянул не первой свежести носки, боты, в которых вроде бы и уснул, но во всяком случае, не помнил, чтобы снимал их ночью. - Вот, мам, он проснулся уже! Круглов вышел в большую комнату в самый раз к появлению Марины с сыном. - Здравствуйте. Марину было не узнать. Вместо легкого платья появилось худое пальтишко, вместо короткого бесстыдства ноги до колен закрывала плотная, вручную сшитая юбка. На голове - платок. Но главное было в другом. Лицо Марины светилось. Круглов видел много таких лиц, но каждый раз в нем оживало трепетное ощущение чудесного преображения. Словно новый человек вылупился из старого, пророс и новыми глазами посмотрел в мир. Губы у Круглова дрогнули. - А мы вас ждали, чтобы позавтракать! - радостно сказала Марина. Она свалила к печи нарубленную щепу. - Все хорошо? - спросил Круглов. - Да, - сказала Марина, гремя чем-то в закутке. - Я... даже не знаю... легко. Она появилась, держа маленькую, попыхивающую паром кастрюльку за продернутое через ручки полотенце. - Рисовая каша. Не на молоке, конечно. И хлеба нет. - Ерунда, - сказал Круглов, усаживаясь. - Ерунда, - повторил Вовка, забираясь на лавку. Марина поставила кастрюлю, зачерпнула ложкой. Хлоп! - островок каши в одну миску. Хлоп! - в другую. - Ешьте. - Горячая! - заулыбался Вовка, утонув мордочкой в пару. Марина потрепала его по макушке. - Вы знаете, Андрей, а мне жить хочется, - произнесла она, глядя на Круглова светящимися глазами. - Вроде как смысл жить появился. Светло на душе. Наревелась, конечно, вчера. И перед людьми стыдно... Очень стыдно. Но все равно... Я словно заново... Спасибо вам! - Ничего, все образуется, - сказал Круглов. - И еще! - Марина метнулась в сени и вернулась с банкой тушенки. - Вот, нам двух хватит. А там как-нибудь. Вы же тоже... - Спасибо, - улыбнулся Круглов. Речник ждал его на площади у поселкового совета. Круглов кинул рюкзак на заднее сиденье "Нивы", втоптал в землю окурок и сел рядом с водителем. Моросило. По лобовому стеклу елозили "дворники". - Куда сейчас? - спросил Речник. - Карта есть? - В бардачке. Круглов отщелкнул замок, достал карту, разложил, расправил ее, поплыл пальцем по области, над кружками населенных пунктов. Пальцы кольнуло. Круглов приблизил карту к глазам, разбирая название. - Похоже, в Николаевку, Харон, - сказал он. - Какой я тебе Харон! - фыркнул Речник. - Мы что, души с тобой перевозим с берега на берег? С живого на мертвый? - Почти, - вздохнул Круглов. - Только наоборот.

Украинские хроники. Покаяние
- Лешка! - Размахивая листками, вбежала Натка Симоненко. - На Донбасс поедешь? - Зачем? - осторожно спросил Телицкий. - Ну ты же просился! Натка выросла перед ним, высокая, грудастая, нос-кнопочка, щеки красные, глаза - обиженные. Платье - синее, с вырезом. Телицкий сглотнул. - Я когда просился? Когда обострение было. А сейчас? Там же ничего не происходит сейчас. Нат, вот, честное слово, еще б полгода назад... Он прижал ладонь к груди. - Алексей! У Натки дрогнули губы. - Да в чем дело-то? - спросил Телицкий. - Нашей газете выделили грант. Европейский. По поддержанию демократической прессы. Полторы тысячи евро. - О, господи! - Да, но условием гранта является репортаж с захваченной территории. С целью единения, сближения, открытости и толерантности. Телицкий откинулся на стуле. - Нат, тебе Прохоров или Забирко репортаж, не выезжая, организуют. С таким подробностями, что реальность так, в уголке постоит. Любой нужной тональности. - Алексей! Натка притопнула каблучком. - Что? - Вот, - она хлопнула на стол Телицкому небольшую книжицу. - Ознакомься. На книжице было выдавлено: "Книжка репортера". Ниже шло: "Паспорт посещения". - Как все серьезно. Телицкий полистал документ. Фото. Имя-фамилия-отчество. Паспортные данные. Печать редакции. "Командирован". И пустые места для штампов. - Книжка сдается для отчета по гранту вместе со статьей. - О как, - качнул головой Телицкий. - Это нам что, перестали доверять? - Увы! - А тема вообще какая? Ната уставилась на него, как на слабоумного. - Донбасс, Телицкий, Донбасс! - Донбасс - понятие растяжимое, - сказал Телицкий. - Я в том смысле, с каким уклоном писать и о чем? - О единении! - нависла Ната. - Понял-понял, - сдаваясь, поднял руки Телицкий. - О том, что там такие же люди, только больные на голову. - Желательно, какую-нибудь историю о дружбе сепаратиста и нашего военного, - сказала Ната. - Это так, неофициальные пожелания. Или о жителях, спасших украинца, скажем, от третьей стороны. В таком русле. Телицкий покивал. - Думаешь, таких историй море? - У тебя будет неделя. - Эй-эй! - закричал Телицкий в спину уходящей Нате. - Я еще не давал согласия! - Заполняй книжку - и вперед! - Твою ж мать! Телицкий бросил фломастер в закрывшуюся дверь. Через день он трясся в "хамви", доставшемся от американцев под видом нелетальной гуманитарной помощи, по направлению к Донецку. Все как-то быстро, все бегом-кувырком случилось. Разрешение, пропуск, командировочные, которых, конечно, кот наплакал. Или кiт. Ехали впятером: майор СБУ, представитель министерства внутренних дел и журналистский "пул" - он, Телицкий, Бусыгин с президентского канала и Сева Тищенко из газеты "Сегодня". Ехали молча. СБУшник, худой, с желчным лицом напрочь отбивал охоту трепаться. Плотный, лысый министерский без остановки курил, выдувая дым в окно. Вокруг зеленело и кое-где даже цвело. На одном из далеких полей, окутавшись сизым выхлопом, плыл по пашне трактор. Сначала почему-то увиделось - танк. Но нет, трактор. Ствола нет. Военная техника замелькала ближе к зоне разграничения, где прикрытая пятнистыми маскировочными сетями, где напоказ выцеливающая облака в сером донбасском небе. По обочинам у деревенек, будто на торговых местечках, стояли бабки, продавали первую огородную зелень, вербу, платки, носки, иконки. Телицкий кривился. Другие люди, думалось ему. Просто другие люди. Это же видно! Какого черта мы полезли? Нахрен их всех! На одном из блокпостов их остановили и заставили выйти. СБУшник спустился в блиндаж из пенобетона, министерский присел на скамеечку к костру, Телицкий, дав себя обыскать, без всякой задней мысли шагнул к обочине. Его с матами отогнали обратно к "хамви". Заминировано, мать-мать-мать! - Чего здесь-то минировать? - возмутился Телицкий, усаживаясь. - Кто тут ходит? Сепаратисты ходят? Диверсанты? - Журналисты, - сказал СБУшник, забираясь на переднее сиденье. - Тупые, как эльфы, и наивные, как орки. Сева Тищенко хохотнул, но наткнулся на колкий взгляд безопасника в зеркальце и умолк. Через пять минут, необходимых СБУшнику, чтобы свериться с картой на планшете, двинулись снова. С блокпоста и с бруствера полуобвалившейся траншеи целились в заднее стекло. Телицкий, оглянувшись, неуютно передернул плечами. Пятьсот метров нейтральной территории. Неуклюже залитые битумом воронки. Растрескавшийся асфальт. Остов легковушки в кювете. Обгоревший, проржавевший. Возможно, еще и заминированный. Сунься-ка! Скоро впереди забелели мешки, горкой наваленные справа и слева от дороги. Что там было - огневые точки, укрепленные позиции или просто сгрузили удобрения, Телицкий не разобрал. "Хамви" вильнул перед бетонной плитой, снизил скорость и уже совсем медленно подкатил к выросшему посреди шоссе человеку в камуфляже. - Смотри-ка, в "пермячке" что ли? - впервые проявил интерес министерский. - А какая, хрен, разница? - спросил его безопасник. - Не было раньше, - ответил тот. - Знаток, мля? Повинуясь жестам военного, водитель свернул с шоссе к желтеющему свежим брусом дому. За вывалом земли, чуть в стороне, Телицкий заметил низкую башенку БМП. - Выходим, - сказал СБУшник. Они захлопали дверцами. Пахло землей и стружкой, откуда-то сбоку наплывал вкусный мясной запах. - Как думаешь, нас покормят? - придвинулся к Телицкому Сева. Мысли сходились. - Не знаю. Министерский и СБУшник зашли в дом, пробыли там минут пять и вернулись к журналистам в сопровождении пожилого мужчины в брезентовых штанах и штормовке. - Значит, так, - сказал тот, почему-то уставясь на Телицкого, словно выбрав старшим, - ваши военные сейчас катят обратно, а вы, представители древнейшей профессии, ждете здесь транспорта, который отвезет вас, куда хотите, в пределах разумного, конечно. Амдестенд? Телицкий кивнул. Помедлив, кивнули и Бусыгин с Тищенко. - Вы за этим получше следите, - указал на Телицкого СБУшник. Улыбка его сделалась по-акульему зубастой, хищной. - Почему? - спросил донецкий. - Ходит, где не надо, мля. - Понятно. Безопасник и министерский забрались в автомобиль. "Хамви" грузно развернулся и, рыкнув, выбрался на шоссе. - Ну, что, просьбы, пожелания? - обратился к журналистам их новый распорядитель, тасуя в руках бумажки, полученные от СБУшника. - Нас покормят? - спросил Сева Тищенко. Донецкий почесал в затылке. - Вообще-то, на три порции наскребем. Я думал, вы скажете, куда вас отвезти, о чем хотите написать. - Меня - в Донецк, - быстро сказал Бусыгин, - меня устроит. - Я бы тоже, - сказал Тищенко. - Интересно, как там у вас кафе, магазины работают. Как люди досуг проводят. - А меня к военнопленным, - сказал Телицкий. - Вот так сразу в застенки? - хмыкнул донецкий. - Можно к тем, кого выводят на уборку улиц, на расчистку, в поля. Хочу с кем-нибудь из них интервью сделать. - Переврете ж все. Телицкий пожал плечами. - Понятно, - сказал донецкий. - Идите пока за мной. Он провел их к дощатому столу под пленочным тентом и переговорил с женщиной в белом поварском халате поверх пальто. Женщина смотрела без удовольствия. Телицкий, не дожидаясь разрешения, сел на длинную лавку и тут же занозил ладонь. Доски оказались плохо оструганы. Бардак! Доски-сепаратисты! Несколько секунд он выковыривал вонзившуюся в мякоть ладони миниатюрную щепку, мысленно рифмуя матерные слова. - Кашу с говядиной будете? - спросила женщина. - Было бы замечательно, - сказал Сева. Телицкий молча кивнул. Заноза наконец поддалась, он подцепил ее ногтями, жалея, что под рукой нет пинцета. - Вы осторожнее, - сказала ему женщина. - Понял уже, - буркнул Телицкий. - Отсюда, попрошу, никуда, граждане самостийные журналисты, - наклонился к столу донецкий. - Машина будет через полчаса, так что ждите. Каша была теплая, но сносная. Женщина выдала им по ложке и по куску хлеба. Потом принесла компот в граненых стаканах. Бусыгин дождался, пока она не исчезнет в пристройке, попыхивающей дымом из железной трубы, и заговорщицки подмигнул: - Ну, что, у кого какое задание? Миска стукнулась в миски. - Вот так тебе и скажи, - хмыкнул Тищенко, волохая ложкой кусок разваренной говядины. - Я же в творческом смысле! - обиделся Бусыгин. - В творческом - написать статью, - сказал Телицкий. Бесхитростно смотря на Бусыгина наглыми глазами, он зачерпнул кашу из его миски и принялся ее демонстративно жевать. - Эх, вы! - Бусыгин отсел, забрав с собой свою порцию. - Мы же украинцы, мы должны заодно! А вы будто не родные. - Три украинца - партизанский отряд с предателем. - Это я - предатель? - взвился Бусыгин. - Я на майдане стоял! Всей душой, с первых дней, еще с октября! - Все стояли, - глухо сказал Тищенко, - всей страной стояли, теперь вот нормальной каши только здесь и поешь. - Я тебе это припомню, - пообещал Бусыгин, стуча ложкой. - Как вернемся... через неделю... СБУшник первым узнает! - Хватит уже лаяться! - сказал Телицкий. - Всем политика вот уже! Он провел ладонью по горлу. - Я это припомню тоже! - наставил ложку Бусыгин. - Что? - Угрозу зарезать! - Ты-то сам зачем приехал? - Так я вам и сказал! - А мы с Севой скажем, что ты переселиться сюда хочешь и нас к тому же подбивал, - процедил Телицкий. - Я подтвердю, - пообещал Сева. - Суки! Бусыгин отсел еще дальше. Где-то вдалеке, не поймешь даже, справа или слева, негромко бухнуло, несколько раз хлестко ударили одиночные выстрелы, и все затихло. - Это наши или не наши? - спросил Бусыгин. - В свете последних веяний здесь все свои, - сказал Телицкий. - Если у вас там на канале не в курсе, то объясняю для тупых: Украина идет с сепаратистами на сближение, предлагая им широкую автономию, языковые преференции и прочее, и прочее. Это требования Евросоюза, а, значит, получается, и наши требования. - Свои стреляют по своим, - задумчиво проговорил Сева. - Я вот не понимаю, - повернулся Бусыгин, - как вы с ними мириться хотите? Они же нас отвергают! - Потому что они - другие, - сказал Телицкий. - Это по всем статистическим выборкам было видно. Нет, пастор полез, все кровью измазал. А надо было сразу: не хотите - пожалуйста, будут чисто коммерческие отношения. - Так ты за них? - прищурился Бусыгин. - Я за Украину, - сказал Телицкий. - За страну, а не монстра. - Ну-ну. А к Одессе ты как относишься? Телицкий отвердел скулами. - Никак. Все. Он выпил компот и вышел из-под тента. Тищенко выбрался за ним. - По лезвию ходишь, Алексей, - пробормотал он, прикрывая губы ладонью, чтобы Бусыгин не слышал наверняка. - Да мне донецкие нахрен не сдались! - сказал Телицкий. - Я никого не трогаю, меня пусть никто не трогает. И вообще - все сами по себе! - Золотые слова! - крикнул Бусыгин. Телицкий достал из кармана куртки сигареты, выщелкнул из пачки одну. За второй тут же потянулся Сева. - Я - за компанию. Они затянулись. К домику тем временем подъехал убитый "лэндровер", грязный, обшарпанный, с разбитой фарой. - Похоже, наш транспорт, - сказал Сева. - М-да, не для дорогих гостей. Телицкий поежился от ветра, затрепавшего тентовый край. - Да и пофиг, - сказал Сева. - Неделя без жены, Порошенко и дятла-редактора, на мой взгляд, вполне стоят, чтобы не плевать на донецких через губу. Водитель вышел из "лэндровера" и, попинав колеса, скрылся в доме. Не прошло и минуты, как он появился на крыльце вместе с их куратором, одетом все в те же брезентовые штаны, но уже без штормовки. Вместе они замахали журналистам. - Бусыгин, зовут нас, - заглянул под тент Телицкий. - Иду, - ответил Бусыгин, пряча смартфон в нагрудном кармане. Водитель был щуплый, с костистым, неприятным лицом. И к тому же с редкими зубами. - Этих двух - в Донецк, - указал на Тищенко и Бусыгина куратор. - Довезешь до администрации, их там оформят, и с ними все. - А третьего? - водитель простужено шмыгнул носом. - Третьего... - В застенки, - подсказал Телицкий. Донецкий впервые улыбнулся. - Свези в Степцовку, к Юрию. Водитель заулыбался и сам. - К Юрке-то? К Юрке я могу. Он мужик просветленный. - Какой? - спросил Телицкий. - Увидишь, - пообещали ему. В дороге Телицкий, оказавшись на переднем сиденье, заснул. Сквозь сон он слышал, как Сева с Бусыгиным спорят, надо ли после замирения люстрировать донецкую власть. - Их всех надо! - шипел Бусыгин. - Взрослых - в концлагеря, детей - в спецдома. Или на стройки. Работа найдется! - И опять будет война! - стонал Сева. - Не смогут! - Смогут! Нельзя загонять в угол. - Устроим показательный процесс! Виселицы. Сто, двести человек. И не снимать! - Зачем? - Потому что, - сипел Бусыгин, - рабы должны знать свое место! А государство - это хозяин. Взбунтовался против хозяина - получи по полной! Телицкий, приоткрыв глаз, посмотрел на водителя. Сон слетел в один миг. Взгляд у водителя был остекленевший, мертвый. А пальцы, сжимающие рулевое колесо, - белые. Он сейчас нас впишет куда-нибудь в дерево, с ужасом понял Телицкий. Сука Бусыгин со своими виселицами, придурок. - Государство имеет механизм... - пытался что-то втолковывать Бусыгину Сева. - Механизм этот есть государственный аппа... Телицкий сжался, когда водитель повернул голову. - Ублюдки, еще слово... Еще одно слово... Водитель замолчал. Но и Бусыгин, и Сева по его глазам все и так поняли. Автомобиль подпрыгнул на выбоине. Во внезапной тишине стало слышно, как бурлит у Бусыгина в животе. Проплыли мимо дома. Телицкий завороженно смотрел на проявляющийся и исчезающий желвак у водителя под скулой. Затем водитель мигнул. - Твари. Он снова уставился на дорогу, и Телицкий вдруг понял, что секунд десять они ехали вслепую. Донецк отметился в памяти Телицкого многолюдьем и беготней. В отличие от сонного, заторможенного Киева здесь все куда-то стремились, шумно радовались, жали руки, чего-то хотели от Телицкого, а он все время кому-то мешал: то войти, то выйти, то сунуть окурок в урну. В каком-то кабинете с высоким потолком ему поставили штампик в "Книжке репортера", расписались, обменяли командировочные гривны на рубли и хлопнули по плечу. Ниоткуда рядом возник водитель, подхватил под локоть, повлек. Телицкий оказался сначала на улице, затем - в автомобиле. Хотелось блевать. Косые столбы да воронки. Окна без стекол. Побитый осколками шифер. Очень странные деревья. Чуть продышавшись, Телицкий сообразил: едем. А куда? - К Юре? - спросил он водителя. - Сам же просил, - отозвался тот. - Ну да, - кивнул Телицкий. - А он кто? Водитель пожал плечами. - Да вроде ВСУшник бывший. Он тебе сам расскажет. Какое-то время ехали молча. По лобовому стеклу сыпнуло моросью. Мелькнули и отвалились вбок терриконы. - А где мои попутчики? - оглянулся Телицкий. - А расстреляли! Водитель хохотнул, но так, словно через боль. С гримасой и скрежетом зубов. Два раза их останавливали на блок-постах, они двигались в сторону Горловки, и Телицкий почему-то думал, что сейчас его ссадят, как шпиона, но нет, не ссаживали. Только смотрели подозрительно в книжечку и сверяли фотографию. Другие люди. Совсем другие. Какие-то слишком спокойные, что ли. Небо затянуло тучами. - Скоро? - спросил Телицкий. - Уже, - сказал водитель, сворачивая на проселок. Указательный знак "Степцовка" был погнут и убит тремя попаданиями из АК. Деревня оказалась совсем небольшой. Водитель притормозил, и Телицкий увидел, что вся она перемолота в труху, в ничто, в строительный мусор и щепу. Там, где раньше стояли дома, теперь зияли светлые проплешины, кое-как окаймленные кустами, вымахавшей по периметру травой и остатками заборов. Ни хлева, ни бани, ни нужника. Ничего. - Ваши поработали, - глухо сказал водитель. Автомобиль прокатил в конец распаханной воронками улицы, и здесь у выезда обнаружилось, что в низинке все же два дома уцелело. Правда, крышу у одного снесло подчистую, а у другого в стене зияла неуклюжая зубастая дыра прямого попадания. Водитель заглушил мотор. - Выходи. - Куда? Сюда? - удивился Телицкий. - Именно. Водитель, хлопнув дверцей, первым вышел под мутное, все собирающееся пролиться дождем небо. Навстречу ему двинулась худая, длиннорукая фигура, до того незаметно сидящая на колоде у горы наколотых дров. Телицкий вздохнул и вылез. Чего, дурак, на Донецк не согласился? Юру ему, видите ли. Будто кроме просветленного Юры и нет никого. Тьфу! У уха сразу зазудел комар, чуя сладкую украинскую кровь. Телицкий обошел "лэндровер", едва не подскользнувшись на выдавленном из-под колеса пласте жирной глины. - Осторожнее, - запоздало предупредили его. - Я вижу. Повесив на плечо сумку с нехитрым содержимым из смены белья, пары носков, адаптера к телефону и прочей необходимой мелочи, Телицкий выбрался на высокую земляную обочину. - Вот, - сказал водитель мужчине, - журналист, пообщаться с тобой хочет. Телицкий подал руку: - Телицкий, Алексей Федорович. Ладонь у длиннорукого оказалась крепкой и сухой. Как дерево. - Свечкин, Юрий. Голос его был хрипловат, прокурен. В лице никакого просветления не наблюдалось - обычное лицо. Щеки впалые, в сетке морщин, нос широкий, глаза внимательные, не пронзительные, не прицел с рентгеном, карие. Под губой шрам. Волосы темные, короткие, с сединой. Сутулый. Одежда - рубаха да штаны. - Куда поселите? - бодро спросил Телицкий. Свечкин, помедлив, выпустил его ладонь из своей. - Комната одна, лежак деревянный, я покажу. Идите за мной. Он повернулся. - Вода горячая? Водитель прыснул. - Ну, Украина... - А чего Украина? - возмутился Телицкий. - Я просто спросил. - Горячей воды нет, - сказал Свечкин. - Есть колодезная. Еще есть ванна, чугунная, и бак. Можно согреть. Он поднялся на крыльцо дома со снарядным попаданием в стену и отворил скрипучую дверь. - Вы идете? Телицкий развел руками. - Куда я денусь? Свечкин, качнув головой, пропал в глубине дома. - Меня подождите, - сказал водитель, залезая в багажник "лэндровера". - Вам тут продуктов... Телицкий остановился. - Помочь? - Да, одеяла возьмете. Стопка одеял оказалась большой и колючей. Телицкий придерживал ее подбородком, шагая за водителем, нагруженным двумя пакетами. Сумка била по заднице. Сущий бдсм, честное слово. Крыльцо. Дверь. Внутри, за войлочным пологом, было жарко и тесно. Горели свечи. На криво, вокруг печки-буржуйки расставленных лежаках, накрытые одеялами, угадывались человеческие фигуры. Пять, нет, шесть человек. Тяжелый дух неухоженных тел и лекарств чуть не вышиб Телицкого обратно на улицу. Господи, это хоспис что ли? - Алексей, сюда. Свечкин поймал Телицкого за полу куртки, развернул к себе, принялся складывать одеяла в угол, уже полный разнообразного тряпья. - Мне с ними спать что ли? - спросил Телицкий, кивнув на лежащих. - Нет, - Свечкин плюхнул последнее одеяло. - Есть кладовка, там я сплю, будете со мной. Там, правда, похолоднее. Водитель, сгрузивший пакеты на низкий стол у двери, прошел к одному из лежаков. - Марья Никифоровна, - он присел на табурет и легко тронул человека, укрытого одеялами, - Марья Никифоровна, это Коля. - Коля? Клокочущий голос всплыл из углубления, промятого в подушке. - Коля, да, - мягко проговорил водитель. - Вы просили у меня... - Ах, да. Рука появилась из складок, сухая, дрожащая, в старческих пигментных пятнах, с грязной марлей, намотанной на запястье. Водитель вложил в едва ли не прозрачную ладонь принесенное. Пальцы Марьи Никифоровны сжались в кулачок. Телицкий с трудом определил в зажатом предмете какую-то цветную бумажку. - Вот, - сказал водитель, - в Свято-Покровском взял. - Иди, Коля, - пряча подарок, прохрипела лежащая. - Бог с тобой. Водитель поднялся. - Юр, продукты, как ты просил. Зоя трехлитровку растительного дала еще. - Спасибо, - сказал Свечкин. - Ну, я пошел. Водитель протиснулся между Свечкиным и столом. Качнулся полог, хлопнула дверь. Телицкий остался стоять, хотя душа его неожиданно подала голос, желая выскочить вслед за привезшим его человеком. - Поможешь дрова перекидать? - спросил Свечкин, подставив свечу и деловито разбирая продукты. - Я... это... Телицкий вздрогнул, когда кто-то ухватил его за штанину. - Всеволод! - строго сказал Свечкин. - Всеволод, отпустите! Грузный старик, скрипнув лежаком, попытался подтянуть ногу Телицкого к себе. На его одуловатом лице с родимым пятном во всю щеку от напряжения выпучились глаза. - Всеволод! - Я его так, без соли! - прохрипел старик, тряся венчиком редких, стоящих торчком волос. - Мы таких и в войну... - Извините, - Телицкий с некоторым усилием, но выдернул штанину и отступил к двери. - Всеволод, - с укоризной произнес Свечкин. Старик, посмотрев в пустоту слезящимися глазами, накрылся одеялом. Другие люди. Другие! - закричало что-то в Телицком. Бежать! Куда меня привезли? Что я здесь делаю? Это не Украина! - Извините, я... Телицкий вывалился из дома, как из кошмара. Ни водителя, ни "лэндровера" уже не было. Небо все набухало тучами, словно ему было мало уже накопленного. Застрял. Влип. Неужели на целую неделю? - Так что, журналист, поможешь? - сошел за ним с крыльца Свечкин. - А водитель, он когда? - с тревогой спросил Телицкий. - Он вернется? - Послезавтра. Телицкий покивал, пытаясь высмотреть хотя бы стоп-сигналы. Ни хрена. Пустота. Не Украина. Другой, убогий мир. - Вот, возьмите, - сунул что-то в пальцы ему Свечкин. Оказалось, полено. - Я вам кто? - напрягаясь, произнес Телицкий. - Прислуга, да? - Помощник, - нахмурился Свечкин. - Мерзнуть же не хотите? - Не хочу. - Правильно. Бам. Бам. Телицкому досталось восемь поленьев, он считал. Сам Свечкин, руки длинные, взял побольше. Обе охапки они занесли в дом, сгрузили у двери, видимо, в кладовку, в которой Телицкому предстояло как-то пережить два дня. Два дня! С одного из лежаков, когда они спешили на выход, сдвинув одеяло, спустила ноги седая, обмотанная платками старушка. - Юра, - сказала она слабым голосом. - Да, Ксения Ивановна, - отозвался Свечкин. - Жарко, Юра. - Что вы, Ксения Ивановна! - Свечкин мягко остановил ее порыв встать с лежака. - Где же жарко? Вот завтра будет солнышко... - Сушит, - потянулась к горлу старуха. - Я сейчас чайник поставлю, - сказал Свечкин. - Или вам сока? Из россыпи продуктов на столе он выловил коробочку сока грамм на сто, проколол трубочкой сверху, вложил старухе в пальцы. - Вот, пейте, яблочный. - Жарко. - Хорошо. - Приподняв лежак, Свечкин отодвинул его от печки сантиметров на тридцать. - Так лучше? Старуха молча легла. - Кто они? - спросил Теплицкий, когда они со Свечкиным вышли за новой порцией дров. - Кто? - Эти, на лежаках? - Люди, - просто ответил Свечкин, подбирая далеко отлетевшее при колке полено. - Но что они здесь делают? - Живут. - Но... - Им некуда выехать. Их дома были здесь. Отсиделись по подвалам. Они и не хотят никуда уезжать. Телицкий подставил руки. - А родные? - Кто убит, кто потерялся, кто уж умер давно, - сказал Свечкин. Вторая ходка выдалась короче. Дрова сгрузили к небольшой поленнице в сенях у полога. - А ты, получается, при них? - спросил Телицкий. - Угу. - Как военнопленный? Свечкин, казалось, смутился. - Почти. Это долгий разговор. - Я, вообще-то, журналист, - сказал Телицкий, - за этим и приехал. - Позже, хорошо? Им понадобилось еще три ходки, чтобы перенести все поленья. Свечкин зашел в дом, а Телицкий остался снаружи, сел на колоду, сунул сигарету в зубы, но не закурил. Ветер задувал с пустоты, когда-то бывшей деревней, тяжело шелестел вымахавший в огородах бурьян. Ну, ладно, два дня он выдержит. Телицкий поежился, гадая, как скоро пойдет дождь, потом отошел в сторону, помочился на остатки забора и чурбаки, сваленные неряшливой кучей. Да уж, цивилизация! Кстати... Он вытащил телефон из кармана. Надо же обрадовать дорогую редакцию и Натку Симоненко персонально. Не пропал, не расстреляли, немножко кукую среди стариков и старух. Связи не было. Ни одного деления. А говорили, что украинские сети работают. Ага, видим. - Алексей, - позвал с крыльца Свечкин. - Да, иду, - сказал Телицкий. - Вы курите? - Иногда, под настроение. - Хотите? - Если быстро, я там чайник поставил. - На три затяжки. Телицкий подал Свечкину сигарету, вытянул из заднего кармана дешевую газовую зажигалку. На москальском газе. Прикурили от голубоватого огонька. - И сколько вы с ними? - Почти полгода. - А зимовали здесь же? - Ага, - кивнул Свечкин. Телицкий выдохнул дым. - Могли бы до Украины податься. Свечкин мотнул головой. - Не могу. Все, - потушив о ступеньку, он выбросил окурок, - пойдемте в дом. - Как скажете. В комнатке, казалось, стало еще жарче. В печи щелкали поленья. На варочной поверхности чайник делил место с кастрюлей. Два старика сидели на лежаках. Один, сутулясь, смотрел в пол. Другой, шевеля губами, читал газету. Третий, похоже, тот самый Всеволод, хватавший Телицкого за брючину, похрапывал под одеялами. Старухи, одна в халате, другая в ночнушке, копошились у стола с продуктами. С появлением Телицкого и Свечкина сделалось жутко тесно. - Где Ксения Ивановна? - сразу забеспокоился Свечкин. - Жива, - успокоили его. - Она, что... Не договорив, Свечкин переступил через лежаки и прошел к сооруженной из фанеры выгородке, за которой, кажется, была развороченная снарядом стена. Постоял, прислушиваясь, у тонкой двери, потом стукнул по фанере костяшками пальцев. - Ксения Ивановна. - Дай покой, Юра, - донеслось оттуда. - А вы, - обратился к Телицкому старик с газетой, - как я понимаю, Юрин сменщик? Так нам никого, кроме него, не надо. - Я журналист, - сказал Телицкий. - О нас писать будете? - Кому ты интересен, Макар Ильич? - со смешком сказала одна из старух за столом. - О тебе напишешь, а ты уж и помер. - Ну да тебя-то переживу, Людка! - проворчал Макар Ильич. Был он худой, небритый, заросший. Своей сердитостью и очками, торчащими из нагрудного кармана пижамной рубашки, он вызвал у Телицкого симпатию. Возможно, потому, что напоминал отца. - Я буду писать о Юре, - сказал Телицкий. - Это и правильно, - произнес второй старик, с лысиной на темени. - Что о нас? Мы, так сказать, отработанный материал. - Вы, Михаил Степаныч, за всех-то не говорите, - опять в пику подала голос та же старуха. - Уймись, Люда, - одернула ее соседка, раскладывающая кусочки сыра на хлеб. - Алексей, сними чайник, - попросил Свечкин. - Сейчас. Телицкий пробрался к печке. Трехлитровый железный чайник клекотал и плевался водой из носика. Через рукав куртки Телицкий поймал его за ручку и понес к столу. - Осторожнее! Старухи не спешили сдвинуться с его пути. - Бабушки, дайте поставить, - сказал Телицкий, которому пар от чайника дышал в руку. - В угол вон ставь, - с неудовольствием прохрипела старуха, которой водитель Коля совал бумажку в руку. - На подставку. Глаза-то есть? - Есть. Ай! Несколько капель пролились на пол. Из выгородки тем временем появилась Ксения Ивановна, крючконосая, мрачная, подтягивающая шерстяные панталоны. - Не дождешься, Юра, - погрозила она Свечкину и прошаркала мимо него на свой лежак с комом пухового платка на подушке. - И слава Богу! - сказал Свечкин с облегчением. - Кто следит за гречкой? - Я слежу, - сказал Михаил Степанович, - пока прошло тринадцать минут, как засыпали. Он показал часы, зажатые в ладони. - Ну, еще пяток можно подержать. - Юрий, мне бы куртку снять, - сказал Телицкий, чувствуя легкую дурноту от тепла, тесноты, нижнего белья, дряблой кожи, седых волос. - Так зайдите, - кивнул на дощатую дверь Свечкин. - Спасибо. В кладовке, приспособленной под жилье, было темно. Телицкий сел на не застеленный лежак, сбросил сумку, расстегнул молнию на куртке, нащупал затылком стену. Господи, Господи, за что мне это? - подумал он. Убью Натку! Телицкий, на Донбасс поедешь? Хрен! Теперь уже - хрен! Телицкий снова достал телефон. "Оператор связи не найден". И электричество здесь... Ну да, дрова и свечи многое говорят посвященным. То есть, и не зарядить. Телицкий прижал ладони к лицу. За дверью шаркали и кашляли, скрипело дерево, облизывающий щели свечной свет трепетал, его закрывали мелькающие тени, звенели ложки, брякала посуда, старческие голоса и голос Свечкина раскручивали тошноту, сплетаясь в ком из обрывков фраз без начала и конца. За что мне это? - думал Телицкий. За что? А время, сколько времени? Четыре тридцать! Четыре! Тридцать! Он же сойдет с ума! Ни интернета, ни телевизора. Только спать. Телицкий лег. Дверь скрипнула. - Алексей, кашу будете? - раздался голос Свечкина. - Нет, я уже ел, спасибо, - сказал Телицкий. - А чай? - Да, было бы хорошо. - Я на стул вам поставлю. А это одеяло. На Телицкого шлепнулось что-то мягкое. Он размотал сложенное вчетверо тонкое одеяло, накрылся. Тело долго приспосабливалось к твердому, протестовало, требовало матраса или перины. На худой конец, хоть какой-нибудь прослойки между собой и голыми досками. Ничего, он потерпит. Телицкий, поерзав, скинул ботинки. Собственно, не так уж и холодно. Нормально. Весна. Ну, опустится ночью температура на два-три градуса. Пусть это будет испытание. Не понятно, за что, не понятно, зачем, но пусть. В комнате все еще шумно ели, обсуждали Украину и Россию, Свечкин говорил, что скоро должна приехать машина с брусом, вроде как к середине лета хотят два, а то и три дома заново отстроить, первым, конечно, дом Ксении Ивановны, через месяц обещают электри... Телицкий зажал уши. Зачем он это слушает? Бу-бу-бу. Глупости. Типа, мирная жизнь. У самих - ничего, все давальческое, гуманитарное, продукты, подштанники. Их еще корми, их еще обслуживай. Сосали Украину до войны, теперь хотят сосать после. И это примирение и толерантность? Я вообще ни в чем не виноват, думалось Телицкому. Вообще. Не моя война, не мои читатели. Мне это побоку. Он поджал ноги и повернулся. Доска с краю треснула. Сука, мля. Сквозь закрытые глаза пятном пробился свет, голос Свечкина, осторожный, деликатный, вполз змеей в голову. - Чай, Алексей. И печенье. Стукнула чашка. - Вы спите? Телицкий не ответил. Свечкин, секунду постояв, вышел и прикрыл за собой дверь. Подождав, Телицкий выпростал руку и наощупь, едва не сбив стакан, нашел печенье. Песочное тесто раскрошилось на языке. За дверью запели. Один бойкий, старушечий голос перекрывал всех. В эту ночь решили самураи... Телицкий снова зажал уши. Дурацкое печенье застряло на зубах и под языком. Пришлось запить его чаем. - Эх, три танкиста, три веселых друга... А был бы телевизор? Наверняка гоняли бы российские программы. В Петропавловск-Камчатском полночь. Колосятся озимые, в самом разгаре битва за урожай, министр иностранных дел высказался о процессе мирного урегулирования... Уйдя под одеяло с головой, Телицкий не заметил, как уснул. Разбудил его протяжный, настойчивый скрип половиц. - Что? Кто здесь? Он сбил одеяло на грудь. Едва видная на фоне двери тень двинулась от него в сторону. - Спите, спите, - сказала тень голосом Свечкина. - Сколько времени? - прохрипел Телицкий. - Около девяти. - Утра? - Вечера. Щелкнула зажигалка, загорелась установленная в блюдце высокая свеча. Высветились свитер и лицо вошедшего. - Тоже спать? - спросил Телицкий. - Мы рано ложимся, - ответил Свечкин. Он стянул свитер через голову, оставшись в клетчатой рубашке, снял джинсы. - А вас здесь что, даже радио нет? - Есть приемник, но мы батарейки экономим. - Кошмар. Телицкий закутался в одеяло поплотнее. Несмотря на тепло, плывущее из комнаты, ему вдруг стало холодно. - Вовсе нет, - сказал Свечкин. - Мы сейчас очень хорошо живем. Дрова есть, еда есть. Скоро отстраиваться будем. Ближе к лету. - Зато самостоятельные. - Вы про что? - не понял Свечкин. - Я не про вас, - сказал Телицкий. - Я про ситуацию. Свечкин промолчал, подбил подушку, лег, накрылся одеялом, пряча худые ноги. - Вы знаете, Алексей, - сказал он, - мы здесь с верой живем. С надеждой. На Украине этого нет. Украина теперь - территория тьмы. - Не заметил. - А так и есть, - сказал Свечкин и словно для придания эффекта своим словам прижал фитиль послюнявленным пальцем. Сделалось темно. Только в дверные щели поплескивало неуверенными отсветами. - Какая же территория тьмы? - сказал Телицкий. - У нас атомные станции, электричество. - А свет в душах? - О вы куда! В эзотерику! - Все в жизни определяется именно этим. Есть в душе человека свет или нет его. И способен он на добро или понимает добро как пользу самому себе. Лежак под Телицким скрипнул. - Вам, похоже, основательно промыли мозги, - сказал журналист. - Просто я многое понял здесь, - сказал Свечкин. - Что вы поняли? - Давайте спать. Завтра. - Так вы военнопленный или нет? - приподнялся Телицкий. - Был, - с задержкой сказал Свечкин. - Осенью хотели обменять. - И что же? Украина не включила в списки, и вы обиделись? Телицкий услышал вздох. - Нет, я перестал понимать, что такое Украина. - Двадцать семь километров... - Я сплю, - резко сказал Свечкин. - Да пожалуйста! Телицкий вытянул ноги. Нет, неудобно. Жестко, как на стиральной доске. Ничего, не сдохнет он за два дня. Но Донецк, понятно, лучше. А Киев - лучше Донецка. Чувствуется, этот Свечкин ему еще наплетет. И про добробаты, и про артиллеристов, гвоздящих по жилым домам. Примирение примирением, а такое интервью только в СБУ с удовольствием прочитают. А напишите-ка, скажут, Алексей Федорович еще! Всю неполживую правду! Мы вам даже камеру отдельную выделим. Страшно. Могут ведь и не камеру выделить. Два кубометра земли выделят, и спи спокойно. И надо это ему? Он, вообще-то, за Украину! За тихую, спокойную Украину. Без оголтелости, без запретов, без нацизма во всех его проявлениях. Чтобы как раньше. Да, господа хорошие, весь этот бардак временный. Все устали и от войны, и от курса гривны, и от новых инициатив Яценюка. Скоро... На этом "скоро..." Телицкий и уснул. Во сне ему казалось, что вокруг него водят хороводы старики да старухи в шерстяных панталонах. Скоро протяжные скрипы и шарканья, покряхтывания и постукивания переместились из подсознания в реальность, и Телицкий обнаружил, что лежит в темноте с открытыми глазами. За дверью определенно продолжалась жизнь, там, кажется, пили чай и негромко переговаривались, кашляли, садились, вставали, ходили. Суки, подумалось Телицкому. Первое же шевеление вызвало ворчание доски под задницей, и он замер, боясь почему-то выдать себя. Черт знает, другая сторона, другие люди, ночь, может, они все упыри тут, только притворяющиеся людьми. Возьмут и высосут досуха. За пофыркиваниями, шумными глотками и движениями слух Телицкого скоро распознал слова. Кажется, бойкая Людка скрипучим голосом тихо перечисляла, кто умер, кто пропал, тревожилась за сестру и ее семью, сокрушалась об украинцах там, за невидимой линией разграничения. Один из стариков возражал ей, говоря, что жалеть иуд нечего. Еще кто-то говорил, что скоро все закончится, и бандеровцев будут вешать, как в сорок четвертом-сорок пятом. Телицкий уснул снова. Кто-то рядом печально сказал ему: "Севостьяновы. Михаил и Софья. Умерли. Сын их жив, остался без руки. Померко. Олег Владимирович. Умер. Не нашли почти ничего. Прямое попадание. Так пустой гроб и похоронили. Шверник. Александр Алексеевич. Пропал. Говорят, выехал с дочерью перед самым обстрелом. Пропал. Ни машины, ни дочери. Надо посадки раскапывать, вдруг там. Так ведь страшно..." В утро Телицкий всплыл как с глубины, задыхаясь. Чужие слова, чужие люди. Прочь! Домой, домой! Пока не свихнулся. Дверь из кладовки в общую комнату была распахнута. Старики и старухи сидели на лежаках, обложенные подушками и одеялами. С одного из окон Свечкин снял фанерный щит, и было светло. Ветер шелестел целлофановой пленкой, закрепленной на раме. Телицкий сел, нащупал ботинки.

Украинские хроники. Покание. Ч 2.
Вчерашний чай в кружке остыл, но и холодный живительно протек в горло. Еще день. Будет возможность, он сорвется и раньше. Хрен ли тут за хосписом наблюдать, за домом престарелых со сторожем? Телицкий поднялся. Поясница выстрелила болью. Вот же ж! Он поводил плечами, чувствуя на себе взгляды всех жителей комнаты, и натужно выпрямился. - Доброе утро. - Да, спасибо, - Телицкий поискал глазами Свечкина. - А где Юрий? - На улице он, - ответил ему старик, следивший вчера за готовностью гречневой каши. - Я тоже тогда... - кивнул на полог Телицкий. Он вздрогнул, когда обнаружил, что ему, наскоро одевающему куртку, молчаливо и не мигая смотрят в спину. Странно смотрят. - Что? - Так вы украинский журналист? - прошамкала старуха, которую Свечкин именовал Ксенией Ивановной. - И? - Сука! - выкрикнул, надувая щеки, старик с родимым пятном. - Мы таких!.. Я тебя сейчас! Он заелозил на лежаке, всем своим видом показывая, что вот-вот встанет. - Я, между прочим, никого не убивал, - сказал Телицкий, осторожно пробираясь к двери. - И вообще не имею отношения ни к СБУ, ни к войскам, ни к батальонам всяким. Я этим не занимаюсь. Совершенно, понимаете? Ксения Ивановна заклекотала, словно он сказал что-то смешное. Дурдом! Другие люди! Куда они хорохорятся? Что себе думают? Телицкий скрутил полог и выскочил в двери. Солнце ослепило его. Он остановился, поморгал, оглядывая из-под ладони буйные заросли сорняков. Горка не колотых чурбаков, забор, огородик с усиками выбивающегося из земли лука. Свечкина не было видно. Телицкого на мгновение обожгла мысль, что его интервьюер попросту сбежал, оставив стариков и старух на его попечение. Боже ж ты мой! Все эти слова про заботу, про свет в душе, про тьму на Украине, были лишь отвлекающим маневром. Усыпил внимание - и деру! Двадцать семь километров... Сука! На ватных ногах Телицкий выбрался к проезжей части и пошел краем, топча траву и выглядывая вдалеке худую фигуру. Ну, все. Донецкие теперь посчитают, что это он подговорил. Подбил. Сподобил. Может, самому в бега? В кустах через улицу затрещало, и, наклонившийся, а потому неопознанный сразу, на дорогу задом выступил Свечкин. Телицкий едва успел стереть испуг с лица. - Э-э... Здравствуйте. - Да, доброе утро. Свечкин неуклюже повернулся. Из плотно прижатых к груди рук выскочила, шлепнулась в колею картофелина. Телицкий поднял. Картофелина была сморщенная, холодная, с бледными, синеватыми ростками. - Это откуда? - Из земли. Здесь если порыться... спасибо, - Свечкин принял от журналиста беглянку и прижал ее подбородком. - Старики говорят, под каждой избой подпол был. Подспорье, знаете, какое? Банки, конечно, многие померзли да полопались, но вот картошка там, свекла, если подпол остался относительно целым... Первое-то время, скажу вам, только запасами Ксении Ивановны да Людмилы Захаровны спасались. Теперь уж, наверное, что-то только по счастливой случайности раскопать можно. - Но вам, смотрю, везет, - сказал Телицкий. Они повернули к дому. - Это я с дальних домов перенес. Извините, у меня сейчас все... Свечкин, не договорив, засеменил к крыльцу, но, как он не торопился, длинный морковный палец все равно выскользнул из его рук. - Выпало! - крикнул в спину ему Телицкий. Но Свечкин, потеряв еще что-то (луковицу?), уже исчез за дверью. Телицкий повертел морковь в руках, хотел выбросить, но передумал. Вдруг лишит последних витаминов? Небо было чистое. Дождь, если и пролился, то ночью и слабый. А как пыжился! Как густел тучами! Вот-вот, сейчас-сейчас... Как Петр Алексеевич просто! Телицкий усмехнулся. Ох, СБУ на меня нет. Так ведь больно за Украину. Что из нее выращивают? Гомункулюса. Все говорят на русском и его же запрещают. Дурдом. Хорошо, еще статьи не требуют на мове писать. Он ведь и двух слов связать не сможет. Впрочем, глядя на отдельных депутатов... Да провалились бы они все! Телицкий порылся в карманах и вытащил мятую пачку, упрятав на ее место морковь. Три целых сигареты, две ломаных. Пока живем. - Алексей, - выглянул из двери Свечкин. - Что? - Нам бы вынести... - Сейчас, - кивнул Телицкий, мысленно желая всем передохнуть. Не покурить спокойно! Найдут дело. Полог был завернут к притолоке, на пороге Телицкого встретил лежак, на котором, нахохлившись, уставилась в пустоту совиными глазами Ксения Ивановна. Свечкин приподнимал лежак с дальнего конца. - Давайте вынесем, Алексей, - сказал он. - На улицу? - Разумеется. Телицкий взялся за дощатую перекладину. Не слишком тяжело, разве что неудобно - доска резала ладонь. - Заворачивайте, - показал головой Свечкин. Телицкий забрал вправо. Боковина лежака уперлась в косяк и скрипуче выгнулась. - Так не пройдем. - Пройдем, - сказал Свечкин. - Я вытаскивал и один. - Ну, не знаю. - На себя потяните. - Сейчас, перехвачусь. Телицкий взялся за перекладину снизу. - Тяните. - Тяни, балбес! - вдруг скрипуче сказала сидящая на лежаке старуха. Телицкий потянул. Сантиметров тридцать маневр выиграл. За Свечкиным замаячили лица ждущих своей очереди переселенцев. - Сейчас приподнимите, - сказал Свечкин. - Высоко? - От балбес! - прокомментировала старуха. Телицкому захотелось оставить лежак вместе с ведьмой в проходе. Он не носильщик, в конце концов! - Вы же грохнетесь! - сказал он, надувая щеки и подставляя колено под перекладину. - Ты тащи. - Я тащу. Телицкий поднял свой край, Свечкин довернул, и лежак действительно прошел из дверей в двери, слегка мазнув корявой ножкой по рейке, исполняющей роль наличника. - Теперь налево, - сказал Свечкин на крыльце. Телицкий повернул, но, оказалось, в другое лево, неправильное. Ксения Ивановна была готова лопнуть от его тупости. - Налево! Сообразив, Телицкий взял правильную сторону, и они вынесли лежак на солнце, на участок расчищенной земли и поставили рядом с одноногим столиком. - Вот так, - сказал Свечкин. Ксения Ивановна умиротворенно легла. - Солнечные ванны? - ухмыльнулся Телицкий. - Почему нет? - пожал плечами Свечкин. Он помог старухе расправить и подоткнуть одеяла. - Пошли за следующим? - И так каждый день? - спросил Телицкий, обстучав ботинки о крыльцо. - Когда просят. - Кошмар! - Ну почему же? - Вы же не нанимались... Свечкин посмотрел на журналиста. - Как вы думаете, почему я это делаю? - Видимо, потому что вам это поручили, - сказал Телицкий. - Возможно, эти старики - условие вашего освобождения. - И что бы вы сделали на моем месте? Телицкий посмотрел на далекий лес, прозрачный, едва обросший листвой. - Наверное, сбежал бы. - Жалко мне вас, - сказал Свечкин. Они зашли в дом. Обитатели двух следующих лежаков предпочли выбраться на улицу на своих двоих, и вытащить легкие деревянные сооружения ни Свечкину, ни Телицкому не составило труда. Макар Ильич и языкастая Людка, прижимая одеяла к груди, посеменили за ними наружу. - Юра, - подала голос Ксения Ивановна, - соку бы сюда. - Сейчас, - кивнул Свечкин. - А хорошо! - сказала, устраиваясь на лежаке, Людка. - Когда не бомбят, всегда хорошо, - вздохнул Макар Ильич. Пациенты на выезде. Телицкий все больше не понимал Свечкина. Возится, как с маленькими. Камер, что ли, скрытых понатыкано? Заимевший на журналиста зуб, награжденный родимым пятном Всеволод покидать комнату отказался наотрез. Лысый Михаил Степанович проявил солидарность и настоял, чтобы подтопили печь, холодно. Их лежаки они сдвинули к стене, чтобы добраться до худой и бледной старухи, все еще сжимающей в кулаке бумажку, отданную водителем Колей. Она почти не шевелилась. Только один приоткрытый глаз и жил. - Беритесь, Алексей, - сказал Свечкин. - И осторожнее. - Я понял, - сказал Телицкий. - Мария Никифоровна, не пугайтесь, - предупредил Свечкин старуху. - Меня Бог... хранит, - ответила та, поклекотав горлом. - Я взял. Телицкий поднял лежак. Пятясь, он медленно прошел в дверной проем. Свечкин чуть завернул в сторону. Руки у Телицкого устало заныли. Он едва не выпустил перекладину. - Дьявол. Старуха неожиданно села. Шея ее оказалась замотана бинтом в коричневых йодных пятнах. - Не зови сатану, - сказала она Телицкому. - Я понял. - Сатана на Украине. Телицкий вздрогнул. - Вы ложитесь, Марья Никифоровна, - сказал Свечкин. - Ушел Бог, сатана тут как тут. Старуха легла. - Все будет хорошо, - проговорил Свечкин. - А еще б не хорошо, - отозвалась Марья Никифоровна. - Праведников встретил Господь у Врат Небесных. Остальным - Страшный Суд. Повозившись, они вынесли ее наружу, соседкой к остальным. Свечкин подал Ксении Ивановне прихваченную бутылочку сока. - Что теперь? - спросил Телицкий. Возня со стариками ему уже казалась безумной, бессмысленной и бесконечной. Он не медбрат, не нянечка, не военнопленный, в конце концов. Ладно бы еще свои родители. За мамой сестра присматривает - и слава богу. Подай, принеси, накорми, сготовь, вымой. Свихнуться можно. Он и ездит-то к матери на квартиру поэтому все реже раз от разу. По телефону спросил: все хорошо? И ладно, и дальше денежку зарабатывать. Даже если не хорошо... - Что? - Телицкий, задумавшись, пропустил реплику. - Принесите воды, - повторил Свечкин. - Откуда? - Колодец вон там, под крышкой, - показал на тропку к бурьяну Свечкин. - Только будьте осторожны, там бортиков нет. Сруб своротило, а ворот я кое-как приспособил. Возьмите. Он подал Телицкому мятое жестяное ведро. - А вы? - А я пока полы буду мыть. Телицкий скрипнул зубами. - И много воды нужно? - По минимуму - два ведра. По максимуму - еще ванну наполнить. Ванну! Они тут баре! - И где ванна? - спросил Телицкий, заходясь внутренней дрожью от ненависти ко всему вокруг, к небу, земле и людям. - Там, - Свечкин показал на дальний от дороги угол дома, обсыпанный землей. - А интервью? - После обеда. Сначала обед, потом я ваш. - Хорошо. Телицкий поколебался, но ведро взял. Сделали мальчиком на побегушках! Он по тропке углубился в бурьян, больше всего желая запулить ведро в воздух и пойти прочь куда-нибудь в сторону Украины. Старичье смотрело в спину. Ну, да, потому их во двор и вынесли, чтобы следить и контролировать. Хитрожопость донецкая вся тут. Чуть что не так - давайте сигнал, Юрий! Зеленую ракету! По журналисту, по врагу! Колодец был прикрыт щитом из серых досок. Колода ворота сидела на низких козлах. Телицкий размотал цепь, посадил ведро на крючок, сдвинул щит. Ловись, рыбка. Вода блеснула глубоко внизу, через два, кажется, бетонных кольца. Сука, не свалиться бы! Он отпустил ведро. Дум-м-брям-м! - зазвякало, застучало в стенки. Цепь размоталась, послышался негромкий плеск. Телицкий схватился за железную ручку ворота, и козлы заходили ходуном. Ведро поднималось с великим скрипом и весило, казалось, килограмм под двадцать. Наконец показалось, повисло, и Телицкий, не отпуская ворота, потянулся за ним свободной рукой. Зря. Дернина, будто живая, поехала из-под ноги, и долгую (все, господа хорошие) секунду он балансировал на бетонном ободе, уже видя себя вместе с ведром и цепью летящим на дно колодца. Как устоял, хрен знает. Подтянул ведро, снял с крючка, отступил, подступил, изучая миновавшую его глубину. Любопытно же! О-у, есть там кто? И только после этого сердце дернулось, в ноги напихали ваты, и Телицкий выполз из бурьяна на полусогнутых. В голове выстраивались фразы исключительно из мата и междометий. Воды принеси... Сейчас бы принес. Еще бы и шею свернул. А не свернул бы, так все равно поломался. Упал и ведром накрылся. Рука тряслась, и вода плескала налево и направо, будто на освящении нечисти - обильно, купно. Изыди. Изыди. Телицкий запнулся на крыльце и омыл водой доски, принес в дом едва половину от начального объема. - Юрий, куда перелить? - А видите, ведро стоит? - ответил Свечкин. Голый до пояса, он работал шваброй у фанерной перегородки. Темная вода бежала от тряпки, вымытый пол поблескивал. - У вас там грохнуться можно - только влет, - сказал Телицкий. - Я сам чуть сейчас... - Вы уж осторожнее, - сказал Свечкин. - Там хоть перекладину, что ли... - А поищите доски за домом, может, найдутся подходящие. - Я? - удивился Телицкий. - Вам же сподручнее. - Вы думаете, у меня других дел нет? - А есть? - повернулся Свечкин. Телицкий посмотрел в карие бесхитростные глаза, плюнул и, выходя, со злости грохнул ведром о косяк. Баун-нг! - Товарищ журналист, - окликнули его от вынесенных лежаков. Не одна напасть, так другая! - Что? - Вы не могли бы нам помочь? Похож, похож был на отца Макар Ильич, а со своей просьбой обратился невпопад. За такие подходы хотелось уже в морду бить. - Не мог бы, - резко ответил Телицкий. - У меня - ведро. - А вы на обратном пути чайку нам захватите. - Наверное, с чашками? - И сахаром, - добавила бойкая Людка. - Юру зовите, - сказал Телицкий, - Юра вас обслуживает. Я и воду-то вам по своей доброй воле ношу, не нанимался. - Балбес! - каркнула Ксения Ивановна. - Да хоть кто! У колодца Телицкий раздраженно достал телефон и, прикрывая экран ладонью, попытался рассмотреть, есть ли связь. Связи не было. Заряд батареи к тому же показывал всего одно деление. Завтра гавкнется. А он, Телицкий, кукукнется. Впору молиться на водителя Колю, чтоб доехал и увез. Это ж понятно теперь, что у Свечкина за просветление - знает, как припахать. Телицкий посмотрел на бетонное кольцо, на след своего ботинка и, бросив ведро, пошел в обход дома за доской. Подальше от отдыхающих. В бурьяне доживала свое разломанная теплица, попрятав в траве куски целлофана, прибитые ржавыми гвоздями к рейкам. Обогнув ее, он наткнулся-таки на ванну, предлагаемую к заполнению. Чугунный монстр возвышался на кирпичах, подложенных под коротенькие ножки. Доминантный самец, ни дать ни взять. Брюхо чернело копотью, белая эмаль внутри потрескалась и облезла. Телицкий прикинул, какая прорва воды необходима, чтобы залить ванну до краев. Ведер двадцать. То есть, литров двести. Он же сдохнет, пока наполнит. Ой, пожалуйста, если вас не затруднит... Хрен вам всем! Лично он никому ничего не должен. Он еще ведро принесет, ну, ладно, может десяток в ванну закинет. Гуманитарная помощь, так сказать, чтобы не говорили, что украинские журналисты ни на что не способны. Обойдя дом, Телицкий заметил груду досок, сваленных без всякого порядка. Некоторые были с гвоздями, некоторые держались вместе, прибитые поперечинами, часть темнела опалинами. Видимо, Свечкин, как крохобор, натащил отовсюду. А что власть донецкая, куда смотрит, ау! Могла бы и помочь. Телицкий свернул одну доску, отбраковал, длинная, взялся за другую. Что за люди? - думалось ему. Полгода уже не понятно чем занимаются, а проложить мосток, чтоб элементарно не сверзиться вниз, не в силах. Выше их разумения. Все дядю ждут, что он придет, разберет, по головкам погладит. Уроды немощные. Подальше бы от вас, пода... Телицкий сморщился от наплывшей вони. Ну, ясно, выгребная яма прямо под домом. Он торопливо переворошил кучу, выдернул три доски, сбитые наискосок четвертой, видимо, часть двери, и поволок их к колодцу. Шевелил траву ветер. Подкараулив на углу, солнце брызнуло в глаза, и несколько мгновений Телицкий шагал вслепую. И все! - звенело в голове. Все! Он сбросил доски поперек бетонного кольца, попробовал ногой - чуть пружинят, но вроде бы вес держат. Ведро закачалось на крючке и, оббив дно о крайнюю доску, ухнуло вниз, в прохладную тьму. Телицкий закрутил ворот в одну сторону, потом в обратную. Поймал стальную дужку в пальцы. Значит, одно он уже отнес, это второе. А считать надо обязательно, он в Донецке потом предъявит. Чуть перекосившись, Телицкий зашаркал к дому. Ведро жестяным боком, прикасаясь, холодило голень. - Вы не свалились там? - спросила его Людка, поднимая голову с подушки. - Нет, - выдохнул Телицкий. - А мы уж хотели Юру звать. Колодец-то глубокий здесь. Думаем, вдруг вы утопли. Или сломали чего. - Спасибо за заботу. - Вы чаек по доброй-то душе на обратном... Телицкий остановился. Колкие слова так и вертелись на языке. "Сука старая" - было самым приличным словосочетанием. Лежат они, разлеглись... - Христа на нем нет! - сказала Мария Никифоровна. - Убийца он! Вздрогнув, Телицкий с ведром подступил к лежакам. - Я ни в чем не участвовал, - процедил он, чувствуя, как пылают щеки. - Ни в чем! Нигде! Мне вообще похрену! И область ваша тоже! Как хотите. Вы - сами по себе и я - сам по себе. Я ни с кем не воюю! - А что вы тогда здесь делаете? Похожий на отца Макар Ильич, нацепив очки, смотрел на Телицкого подслеповатыми глазами. Мир дробился по краям толстых линз. - Ничего, - сказал Телицкий, отворачиваясь, - воду ношу. - Вот и носи, сынок. - Вот и ношу! Свечкин успел вымыть всю комнату и возил шваброй уже у самого порога. - Куда? - спросил Телицкий. - В кастрюлю, - показал Свечкин. - И в бак, что останется. Нет, погодите, у вас ноги грязные. Он отобрал у Телицкого ведро. От стены, не мигая, смотрел Всеволод. - Я не воевал, - сказал ему Телицкий. Всеволод сжал кулак. - Я журналист, - сказал Телицкий. - Вы слышите меня? Этим враждебным отношением вы никому лучше не сделаете. Тем более, что всюду декларируется курс на сближение, на общее единение какое-то. Свечкин перелил воду в кастрюлю, стоявшую на печи. - Всех вас... - процедил вдруг Всеволод, краснея трясущимся лицом. - Всех вас в землю, в ад, в самое пекло! Ненависть его была оглушительной. - Вот спасибо, - холодея, сказал Телицкий, - а я вам воду тут... - Не слушайте его, Алексей, - сказал Свечкин. Он наполнил стоящий на табурете бак едва на треть, вода, во всяком случае, закончилась быстро, и передал ведро журналисту. - Еще? - глянул исподлобья Телицкий. - Если можно. - Там, во дворе, чайник просят. - Возьмете? Телицкий нехотя кивнул. - А чашки я им сейчас вынесу, - сказал Свечкин. - Они могли бы и сами. Свечкин улыбнулся. - Алексей, они старые, им тяжело. - А я? - повысил голос Телицкий, снимая горячий чайник с подставки. - Мне, получается, легко? Просто порхаю! - У вас что, родителей нет? - Есть, мать. Желает донецким и луганским гореть в аду, вот как этот ваш... - Телицкий дернул подбородком в сторону Всеволода. - Простите ее, - сказал Свечкин. Просветленный! - Да бог с ней, - сказал Телицкий. - Я уже не обращаю внимания. Так, звоню иногда, интересуюсь, жива ли. Пойду я. Он вздохнул, досадуя на то, что, возможно, наговорил лишнего, и выбрался наружу. Молча бухнул чайник на стол и завернул к колодцу. Еще одно ведро. Мышцы плеча заныли от непривычного напряжения. Ворот скрипел - да-вай, да-вай. Телицкий давал. Выловил, отцепил, понес. Свечкин оделял стариков чашками. - Я бак придвинул к порогу, - сказал он. - Сразу и лейте. - Деньги бы с вас брать, - выдохнул Телицкий. - Украина пенсии зажала. - Да я так. Телицкий зашел в дом, сдвинул плечом полог и, оставляя грязный отпечаток, встал одной ногой на тряпку. Желтый эмалированный бак вобрал ведро воды и не подавился. - Эй, господин украинец, - позвал лысый Михаил Степанович с лежака. - Я - журналист, - сказал Телицкий. - Да мы знаем. Ты объясни, чего вы за нас цепляетесь? - Я - не цепляюсь. - Разве ты не украинец? - Украинцы все разные. - А кто ж нас бомбит тогда? - Не знаю, я не участвую, это без меня. Понимаете, без меня! Не коснулась мобилизация! Не скачу, не стреляю! Михаил Степанович наклонил голову, выпятил губу. - Точно украинец. - Вы знаете... - Телицкий стряхнул грязь с ботинка на чистый пол. - Мне воду носить надо. Между прочим, для вас. - А совести нет. - Вы сговорились что ли? - взорвался Телицкий. - Это я разве виноват, что у вас тут ни света, ни хрена нет? Что вас все бросили, и только Свечкин надрывается и обихаживает эту богадельню? Блаженный выискался тоже! А где власть ваша? Где эти... Захарченко, еще там... Где? Я вот здесь, а они - где? - Алексей, - Свечкин, появившийся за спиной, тронул его за плечо. - Да идите вы! - дернулся Теплицкий. - Я-то что? Он выломался из тесных сеней на крыльцо, плюнул, в последний момент сдержал руку - а так бы взлетело ведро в зенит и ухнуло вниз, на отдыхающих. Потом приписали бы подлое преступление против жителей Донбасса. В бурьяне, у колодца, ему стало полегче. Дергало сердце: вот какого хрена претензии - к нему? Он - Порошенко? Яценюк? Климкин? Кто там еще? Трава успокоительно шелестела: забудь. Завтра ты уже будешь в Киеве. А эти старики, Свечкин, водитель Коля останутся дурным сном. Пути разойдутся, и ты просто вычеркнешь командировку из памяти. Он устало поднялся. Дзон-н! - поехало ведро. Что бы ни говорили, а воды он им наносит. Чтоб захлебнулись. Полную ванну! Телицкий представил, как Свечкин сгружает в гигантское чугунное корыто всех этих немощных любителей свежего воздуха, сверху еще Всеволода на лежаке, а снизу, потрескивая, начинают одеваться ярким огнем дрова. Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, старые? Да, кровожадно, да, апокалиптично. Довели. Ведер десять Телицкий относил на автомате - крутил ворот, снимал с крючка, шел к ванне, отпихивая тепличный целлофан, и вливал воду в ненасытную утробу. Свечкин мелькнул было на периферии зрения, но ничего не сказал. Мог ведь сыронизировать, мол, чудо чудное, украинец - и работает. Хотя сам он тоже... Или он уже не украинец? Перепрофилированный украинец? Переобувшийся в прыжке? Воды в ванне словно и не прибавлялось. Пробка вроде бы держала. Насмешливо плавали по поверхности листики и травинки. Телицкий вспотел. Он сделал еще четыре ходки, уже задыхаясь и на подгибающихся ногах. Чугунный монстр наконец соизволил заполниться на треть. Телицкий даже похлопал его по черному боку, безбожно пачкая руку. Распогодилось. Небо сделалось синим, светлым. В него бессильно пыхала дымом печная труба. Где-то далеко бухнуло, но Телицкий даже не обратил внимания. Ну, бухнуло. Мало ли придурков на свете? Пот полз по лбу и по щекам, ветерок остужал кожу. Телицкий стоял и смотрел, как лежат старик и старухи. К ним вышел услужливый Свечкин, поставил на стол баночку гуманитарного варенья, подсел к Марие Никифоровне. Она, приподнявшись, обняла его за шею. А не геронтофил ли он? - подумал Телицкий. Но все оказалось проще - Свечкин подхватил старуху под колени и на горбу потащил ее в дом. Я - маленькая лошадка, завертелось у Телицкого в голове. Нет, это от души. Он их, наверное, и в туалет и по прочим делам так таскает. Еще бы за раз двоих брал. Особая областная кавалерия. Нет, такси. А сейчас я покажу вам наши достопримечательности... И-го-го! Телицкий шагнул к колодцу. - Алексей, - услышал он голос Макара Ильича, - вы не могли бы... Это был подлый, прицельный, беспощадный вопрос в спину. Интересно, можно ли накрыться ведром и отползти туда, где бурьян погуще? - Да? - выдохнув сквозь зубы, повернулся Телицкий. - Вы тоже претендуете на перевозку на закорках? - Нет, что вы! - отклонился на лежаке Макар Ильич. - Я за Ксению Ивановну попросить хотел. Вот ее бы... Телицкий вздрогнул. Ему почему-то вспомнился Гоголь с его "Вием". Ездила, ездила на честном парубке Хоме Бруте ведьма, пока не заездила. Перекреститься что ль? - Я лучше воду, - криво улыбнулся он. - Сейчас Юрий появится, отнесет, как он умеет. А я с лежаками подключусь. Вдалеке бухнуло снова. - Вот чего они стреляют? - подняла голову Людка и выпростала руку из-под одеяла. - Вот чего? - она направила ее ладонью в небо, словно обращаясь к кому-то там живущему. - У них расписание или так лупят? Или пьяные там все? Они по кому бьют? - По Горловке, кажется, - сказал Макар Ильич. - Зачем? - Дьяволы, - подала голос Ксения Ивановна. - Вот и весь ответ. Телицкий предпочел вернуться к колодцу. Перевернул ведро, сел, достал сигареты. Закурил, наблюдая сквозь бурьян, как появляется блаженный Свечкин и подхватывает Ксению Ивановну. Ее он бережно понес на руках, видимо, не уверенный, что она удержится на спине. Телицкий скривил рот. Сука, подумалось ему. Какое, к чертям, интервью? Что спрашивать-то? Не хотите ли вернуться? Ага, хочет он, аж торопится! Каким видите свое будущее? Что пожелаете читателям нашей газеты? Дружите ли вы с головой? Телицкий выдохнул дым и понял вдруг, что тошно ему вовсе не от вопросов, которые надо задавать, а от предполагаемых ответов. И ведь не ясно, кто будет выглядеть идиотом. Он затянулся. Вопрос: а такие ли они другие? Все люди разные. Свечкин - просветленный. Бусыгин - сука. Старики - слабые. Нет, все же донецкие и луганские - упертое дурачье. А мы тогда? Может мы тогда... Если с другого ракурса? - Алексей! Телицкий вздрогнул и поднялся. - Что? Свечкин махнул ему рукой. - Давайте лежаки занесем. Лежаки были пусты. На столе, в окружении чашек, топорщила золотистый край распотрошенная пачка печенья. Обтирая носки ботинок о траву, Телицкий подошел. Они взялись за перекладины. - Много наносили? - спросил Свечкин. - Ведер пятнадцать. - На ванну около сорока нужно. Телицкий стукнул каблуком о крыльцо. - Кому нужно? - Им, - качнул головой на дверь Свечкин. Телицкий промолчал. Синхронно приподняв лежак, они втиснули его в дверной проем. - Ну а кто, если не мы? - спросил Свечкин. Одеяло упало, Телицкий едва не наступил на него. - А других нету? - Видите же. Они поставили лежак у печки. Свечкин вернул одеяло на место. Старики и старухи, рядком сидящие за придвинутым столом, ели вареную картошку, кто ложкой, кто руками. У Марии Никифоровны размотался бинт и лежал в миске экзотическим гарниром. У Всеволода в жуткие складки сбивалось родимое пятно. В двух банках краснели маринованные помидоры. Вышли за следующим лежаком. - Не понимаю, с какой радости, - сказал Телицкий, - никто ж ничего, ни Россия, ни Захарченко. Какой-то мазохизм. Свечкин вдруг светло улыбнулся. - Я расскажу. Они лягут после обеда, и у нас будет время. - Я надеюсь. Они занесли и расставили лежаки. Запахи еды мешались с запахами лекарств, белья и слабого, идущего от полов лимонного аромата. - Перекурим? - спросил Телицкий. - Вы идите, я сейчас, - сказал Свечкин. - Ясно. Телицкий вышел на крыльцо, подставил лицо нежаркому солнцу, ощущая, как мягкая усталость разливается по плечам. Наносился. Обслужил. И где хоть слово благодарности? Жди до морковкина заговенья. Курить расхотелось. Телицкий достал телефон и побрел к дороге, пытаясь поймать хоть одно деление на значке связи. Мимо и мимо. Он свернул, поднялся из низинки в разбомбленную пустоту. Не ловило. А к вечеру, пожалуй, и разрядится. Телицкий зигзагом прошел чуть дальше, и деление вдруг вспыхнуло и погасло. Шаг назад, шаг в сторону - ничего. Он поднял трубку над головой, прошел назад к домам в низинке. Загорелось. Почему он набрал номер матери, а не редакции - бог знает. Видимо, среди стариков подныла душа: она-то там как, без тебя? Забыл? - Мам? В телефоне шипели помехи. - Алло? Голос матери был резок. Он представил, как она, привстав на кровати, хмурит лицо, пытаясь разобрать сквозь шипение, что ей говорят. - Мама, это Леша. Как ты? - Я - хорошо, - несколько отстранено сказала мать. - А ты где? - Я в командировке, на Донбассе. Телицкому приходилось кричать, он почти физически ощущал, как слова продираются сквозь расстояние. - Где? - В командировке! Под Донецком! - Убивай их, - сказала вдруг мать. - Они не достойны... Это другие люди... они сами... дох... Связь прервалась коротким гудком. - Алексей. Телицкий обернулся, пряча телефон в карман. Свечкин, стоящий у одноногого столика, показал ладонью на расставленные тарелки. - Пообедаем? - Да, - кивнул Телицкий, возвращаясь, и смущенно объяснил свою отлучку: - Матери звонил. - Дозвонились? - Нет. - Здесь плохо ловит. - Я понял. И электричества нет, не зарядиться. - Подкиньте чурбачок, - попросил Свечкин. - Ага. Подпнув один чурбак Свечкину и взяв из кучи второй себе, Телицкий запоздало сообразил, что куда-то сюда вчера вечером мочился. В тарелках лежало по три небольших картофелины, по куску тушеного мяса из банки, в осколках жира, и по помидоринке. - Не густо, - сказал Телицкий, обтирая ладони о джинсы. - Чем богаты. Свечкин подал ему тонкий ломтик хлеба. - И хлеба у вас - в обрез, - констатировал Телицкий. - Завтра Николай привезет. - А вы как наседка. Свечкин пожал плечами. Несколько минут они молча ели. Картошка уже остыла, а мясо так и вовсе было холодным. Помидорка понравилась Телицкому больше всего. - В зоне разграничения нас покормили гречневой кашей, - сказал он. - А в Киеве стало много бомжей. - Бывает, - сказал Свечкин. - Мне кажется, мир катится ко всем чертям. - Умирает то, что должно было умереть. - Вы про Украину? - Про то, во что она превратилась. - Хорошо, - Телицкий отставил тарелку, - во что же она превратилась? Во что я превратился вместе с ней? Свечкин посмотрел на него, сосредоточенного, напружинившегося, своими теплыми, светлыми глазами и подвинул бутылку минеральной воды на ноль-пять литра. Телицкий скрутил колпачок, отхлебнул из горла. - Ну же. Честно. - Вас никогда не пытали, Алексей? Телицкий на мгновение задохнулся. - Кх-что? - Всеволода вот пытали, - тихо проговорил Свечкин. - Он увидел, как нацгвардейцы тащат к себе в грузовик двух девчонок и сказал фашистам, что они фашисты. Ну, его, значит, ногами отбуцкали и погрузили тоже, всех вместе отвезли. От копчика к загривку Телицкого продрал холодок. - Мы рядом стояли. Они в четырех домиках, мы в поле, в палатках. Их человек пятьдесят, нас сорок при пяти гаубицах. Все свои, ходили друг к другу. Лицо у Свечкина осунулось. - Пил я тогда много, - сказал он с глухим сожалением. - Поймали, мобилизовали, оформили, приставили подносчиком снарядов. Мне что? Майдан! Свобода! Украину не любите? Ночью лупим куда-то, днем пьем. Как в дыму... Он накрыл ладонью глаза, отнял. Телицкий поразился, какой болью вдруг сжало его лицо. - Мы же и сюда куда-то лупили. Не знаю... Весело было, придурку. Орешь: "За ридну Украину!", вокруг такие же черти скачут, скалятся, гаубицы бухают, двадцатикилограммовые гостинцы шлют. Думаешь, по войскам? Свечкин усмехнулся. - Это не пропустят, - сказал Телицкий. - Дальше рассказывать? - Да. Свечкин повертел в пальцах пластиковую ложку. - Там уже и не просыхаешь. Голова гудит, голоса шепчут, тебя все время тащит куда-то, как на чужих ногах, а земля из-под них выворачивается, будто тоже участвует в этом... в конкурсе "Кто не скачет, тот москаль". У гвардейцев чуть в стороне погребок был вырыт, яма листами железными накрыта и землей присыпана. Электричество, печка-буржуйка, койки деревянные. Пыточная. Тропка еще такая, натоптанная... Свечкин встал, заходил у стола кругами. - А рядом еще сарайчик был, тихий-тихий. Там держали пыточный материал. Бог знает, почему я на эту тропку шагнул. С пьяну. А, может, Бог и привел. Он всегда дает шанс. Я дверь открываю и не могу разобрать: будто туша висит для разделки. Лампочка еще на проводе неяркая, а у туши вся кожа на боку отпластована. Кровь бежит вяло. Я взгляд опускаю, а там... Там ноги человеческие. И меня словно током... Свечкин снова сел, вслепую пошарил на столе. Телицкий сунул ему бутылку. - Знаете, - проговорил Свечкин, сделав несколько жадных глотков из бутылки, - бывает, словно тебе не желудок, а душу выворачивает, вот все, что от нее еще осталось, все наизнанку перекручивает, и тут уже или вешайся, или... или спасай... Хорошо, не было никого, только Всеволод и висел. Его оставили на "подумать". Сами ушли передохнуть. А меня колотит. Попались бы под руку, и они, и я сам бы там и кончились. В голове только: "Ну зачем же вы так, суки? Не звери же мы... Не звери..." Свечкин замолчал, взгляд его уплыл через дорогу, к деревьям. Телицкий обнаружил, что застыл в непонятном напряжении и с трудом сломал позу, двинул плечом, перекособочился, выцепил пачку и сунул в зубы сигарету. - Будете курить? - спросил он Свечкина, но тот мотнул головой. Молчание длилось с минуту, Телицкий жевал мундштук, почему-то так и не закурив. - В общем, - сказал Свечкин, возвращая взгляд, - веревки я обрезал, бок Всеволоду чем-то залепил, перевязал, взвалил на себя... И попер его в ночь, лишь бы в яме не оставлять. Тоже, думаю, чудо, что нам никто по пути не встретился. Висел бы я рядом... Ну, я пьяный, ноги кренделя выписывают, но как-то не бросил, не упал. С дороги в кусты, в холмики потянуло. Не звери, шепчу, не звери. Постою, передохну с хрипящим на плече стариком и снова... Досюда метров двести не дотопал. - Почему? - спросил Телицкий. - На разведчиков наткнулся. Взяли в плен, допросили, пару раз хорошо по морде съездили. А мне как бы и все равно. Остаток ночи здесь, в низинке, лежал и очень хотел сдохнуть. Потому что тварь был и сволочь. Колотило внутри, о землю колотило. До могилки не доколотило только. Многое передумал. Многое понял. Многое перерешил для себя. До озноба - не так жил, не для того... - А сейчас? Свечкин улыбнулся. - Сейчас - так. - Со стариками и впроголодь? - Вы не поймете. - Почему же? - Телицкий запальчиво выбросил сигарету. - Разве я какой-то не такой? Другой? У меня другие мозги? - Возможно. - Спасибо за интервью! Телицкий сделал попытку встать, но под взглядом Свечкина, странно-светлым, мягким, даже слегка обиженным, сел на место. - Ну, что? - Меня никто не заставлял ухаживать за стариками. Я сам так решил. - Но почему? Свечкин помолчал. - Потому что это мое покаяние. Моя попытка исправить, сделать мир лучше. Потому что каждый человек отвечает за все, что делается вокруг. Телицкий усмехнулся. - Здесь мы с вами поспорим. - Не о чем спорить, так и есть. - Хорошо, - кивнул Телицкий, - возьмем меня. Что я могу? Ничего! Ни-че-го. Правдивую статью написать - не могу. Сказать, что думаю, - не могу. Против оружия, на меня наставленного, - вообще ничего не могу. От меня ничего не зависит. Тем более, мне и не хочется, чтобы от меня что-то зависело. Для меня важно, чтобы было тепло, солнечно и от стрельбы подальше. Чтобы меня никто не трогал! - Это-то понятно, - вздохнул Свечкин. - Только если вы не хотите ни за что отвечать, вы и требовать ничего не можете. Ни тепла, ни солнца, ни тишины. - А вы вот, - Телицкий обвел руками пространство, - за все это отвечаете и что, всем обеспечены? Требуете и дают? - Очень плохо с лекарствами, - сказал Свечкин, - просто беда. - Ну вот! - Только я не об этом. Это наладится, я верю. Я к тому, Алексей, что вы не сможете спрятаться от того, что вам в той или иной мере придется отвечать. - Мне? - Телицкий рассмеялся. - Я ни в чем не участвовал. Не ходил, не скакал, не жег. Даже в сети ничего не писал. За что мне отвечать? - За Украину. - Что вы вешаете не меня страну как хомут? Вы ведь тоже, получается, должны ответить. - Потому я и здесь. Телицкий постучал по столешнице пальцами. - То есть, вы перед стариками за Украину прогибаетесь? - Искупаю свою вину. Как могу. - А я вот вины не чувствую! - Совсем? - Свечкин посмотрел Телицкому в глаза. Тот отвел взгляд. - Почти. Это Порошенко и прочие! Вот они! Они обещали! Вогнали нас в дерьмо, и мы барахтаемся в нем всей страной! - Вы знаете, в чем засада, Алексей? В том, что мы из раза в раз из одного дерьма попадаем в другое, уже погуще. В душу себе загляните. Телицкий прищурился, достал новую сигарету, последнюю. - И что? - Сначала придет стыд. Густой, махровый, жуткий. - Ну-ну. - Потом вопрос: кто я и что я. Телицкий пощелкал зажигалкой и закурил. - Вы про русский-не русский? - Да. Не только, но в основном. В том смысле, на что вы можете опереться, на историю, на цивилизацию или на пустоту. Ворохнув деревья через улицу, налетел порыв ветра, сбросил со стола пластиковые ложки, прибил горьковатый дымок из жестяной трубы. Телицкий ссутулился. - Вы думаете в этом все дело? - Знаете, я лежал там в низинке, в челюсть приложенный... Я лежал и думал, как там дед этот. Не о себе, как всегда, не о том, что меня, красивого и невиновного, возможно, расстреляют... Выживи, дед, думал я, выживи, пожалуйста! Телицкий усмехнулся, но ничего не сказал. - А потом меня накрыло, - сказал Свечкин. - Это словно кто-то свыше дает тебе выбрать, кем быть дальше. И ты понимаешь, что верный-то путь один, но, двинувшись по нему, тебе некому будет жаловаться, и отвечать за все - тебе, и искупать свое и чужое зло - тоже тебе, и прошлое выжигает в тебе память: Господи, прости, прости, прости меня за мои грехи, я не хочу и не буду больше! - Проникновенно, - Телицкий поежился, затянулся, выпустил дым в сторону. - И что, теперь вы, типа, стали другой? - А иначе и не получится. - И это, значит, все тут такие? - Телицкий махнул рукой с зажатой в пальцах сигаретой на деревья - где-то там был Донецк. - Я говорю только за себя, - сказал Свечкин. - Жалко, что вас одного перекроило. Был бы универсальный рецепт, глядишь, спасли бы Украину. Все бы стали как вы. - Люди сами должны смотреть в свои души. - Не, ну что это? - Телицкий затушил сигарету о край тарелки. - Вы же знаете, как это на Украине. Украинца нужно заинтересовать. - Неужели вам и осознания хочется на халяву? - удивился Свечкин. - Ну, как... - Телицкий пожал плечами. - Это ж надо понять. - Что понять? - Ну, как жить с этим. - О, господи! Вы словно "пробник" просите. Только я, извините, не Круглов. - Кто? - Мужик тут мотался по области. Хороший, говорят, мужик. Я не успел познакомиться. Лечил украинство наложением рук. - И? - Ваши подловили его. Подорвали автомобиль. В ноябре, кажется. - Вот как. Они помолчали, потом Свечкин качнул головой. - Я думаю, вы все понимаете. Просто вам страшно. - Мне страшно быть на всю голову ударенным! - взорвался Телицкий. - Такой, не такой, другой... Все здесь изображают не то, чем являются. Вояки, старики. Вы тоже! Ах, ах! Меня всего перекрутило, душу - в лоскуты, мозги - всмятку! Вы лучше скажите, когда эта жопа кончится? Мне больше не надо ничего. Когда, и все. - Когда вы изменитесь, - сказал Свечкин. - Раскаетесь... - Да-да, мы раскаемся, мы приползем, и тогда уж вы нас, как рабов... Телицкий махнул рукой, не желая продолжать. - Все же вам страшно. - Чего страшно-то? - А вы закройте глаза. - Чего? - Закройте, закройте, - попросил Свечкин. - Будете, как Круглов? - Я не умею. Телицкий запустил пятерню в волосы. Другие люди! Дру-ги-е. - Хорошо, я закрою, и что? - Я вам объясню, - сказал Свечкин. Телицкий подвернул чурбак, чтобы сесть удобнее, посмотрел на собеседника, спокойно выдержавшего взгляд, выдохнул и закрыл глаза. - Все. - Теперь дышите медленно и глубоко и опускайтесь как бы в себя. - В детство? - В то, что вас составляет. И не разговаривайте. Телицкий кивнул. В темноте под веками распахнулась воронка, окаймленная чуть синеватыми краями. Вот она сделалась ближе, и край ее уплыл в сторону и вверх. - Спросите себя, кто вы, - сказал Свечкин. Кто я? - мысленно выдохнул Телицкий. Путь вниз во тьме отмеряли сиреневые и зеленые кольца. Ветер играл волосками на руках. Кто я? Телицкий, Алексей Федорович, семьдесят девятого года рождения, по национальности - украинец. Так в паспорте записано. Паспорт мой - с трезубом. Глупый вопрос, кто я. Человек. Со своими желаниями и нуждами. С мечтами. С усталостью. С головной болью. С матерью, которая смотрит телевизор двадцать четыре часа в сутки, а там: зрада - перемога, перемога - зрада, мы тихонечко, на коленях ползем в Евросоюз, ну, поза такая, что ж поделаешь! Кто я... - Подумайте, в чем состоит смысл вашей жизни, - приплыл голос Свечкина. - Ради чего вы живете. И чего вы боитесь. Тьма дрогнула. Боюсь... Телицкий незаметно сжал пальцы. Смерти я боюсь. Одиночества боюсь. Увольнения боюсь. Голода, холода, отравления... Сука, в колодец упасть - боюсь. И почему я не должен этого бояться? Кто поможет мне? Никто! Может, Петр Алексеевич Порошенко озаботится рядовым журналистом? Хрен! Путин снизойдет? Я один. Всегда. Всюду. Потому что во всем цивилизованном ми... Телицкий замер, оборвав мысль. - Вставай, страна огромная, - вдруг пророс в нем тихий, но твердый голос Свечкина, - вставай на смертный бой... Темнота всколыхнулась, комок подкатил к горлу. - С фашистской силой темною... Воронка спазматически сократилась, нанизывая, тесно сбивая вокруг Телицкого цветные круги. Мягкий сумрачный свет протек в нее сверху. - С проклятою ордой. Телицкий не уловил, когда рядом вытянулись темные, чуть подсвеченные фигуры. Мужские, женские, детские. Они встали, они гигантскими крыльями распахнулись за плечами в бесконечно-длинном строю. В кольчугах и со щитами, с копьями и стягами. В стрелецких кафтанах с пищалями и бердышами. В шубах и в платках. В рубахах и в штанах. В гимнастерках и в галифе, с винтовками и связками гранат. В сарафанах. В мундирах. В кителях. В бинтах. Изможденные и серьезные. Веселые и спокойные. Мертвые и живые. Они смотрели строго и безмолвно. Они словно ждали чего-то от Телицкого. Не лица - лики, наполненные светом. - Пусть ярость благородная... Телицкий заплакал. От стоящих за ним шло тепло и неистребимая, непонятная, непоколебимая уверенность в правоте, в жизни, в победе. В единстве. - ...вскипает, как волна... Гимн тяжелой волной ходил в Телицком, какие-то древние нечистоты вымывая с души. Он стиснул зубы. Кто я? С кем я? Зачем я? Страшно, господи. Страшно. Нет во мне ничего, одна пустота. Выдержу ли? Телицкий с трудом разлепил глаза и торопливо, ладонью, отер щеки. Свечкина напротив не было. Ни Свечкина, ни тарелок на столе. Вот и хорошо, подумалось Телицкому. Замнем. Никто не видел. Тело еще дышало, еще жило гимном. Злость, скорбь, воздаяние. Идет война народная... Вот оно как. Телицкий попробовал встать и неожиданно почувствовал себя дурно. Солнышко пробежало за облаками, тошнотворно прошелестел бурьян. Телицкий едва не завалился, но кто-то мягко подпер его ладонью. - Спасибо, - кивнул невидимому помощнику Телицкий. Обернулся и никого не увидел. - Алексей! - крикнул с крыльца Свечкин. - Вы как? - Плохо. - Что? - Мне бы полежать. Свечкин слетел по ступенькам. - Слушайте, у нас никаких лекарств... - подставив плечо, он заставил Телицкого подняться. - Валериана если. - Бросьте на кровать, и я сам... - Дотерпите до завтра? Телицкий кивнул. - Наверное, напекло. Солнце у вас... другое. В проплывающих мимо предметах кое-как угадывались ступеньки, дверь, полог, темная, заставленная лежаками комната. Потом словно само собой накренилось, обрело жесткую, ребристую структуру пространство, сверху опустилось, укутало одеяло. Оказалось, что только что было холодно, а сейчас тепло. - Чаю? - возник перед глазами Свечкин. - Да, - улыбнулся Телицкий, - было бы хорошо. Уснул он, чая так и не дождавшись. Спал плохо. Холод проникал из реальности в сон, снился заснеженный лес, треск сучьев, какие-то тени. Перед пробуждением он вдруг увидел Натку Симоненко, которая встав над ним, спрашивала: "Где интервью, Телицкий? Мы же у тебя из твоих гонораров будем грант вычитать, чтоб ты пропал!" Телицкий послал ее в задницу. Прихватив одеяло, в темноте он выбрался из кладовки. Ноги подгибались. Голова была тяжелая. - Вы куда? - спросила его Ксения Ивановна, что-то читая при свете свечи. - Посижу во дворе, - сказал Телицкий. Небо было чистое, звездное. Над шапкой далекого леса рассветным провозвестником плыло зеленоватое свечение. Ни сигарет, ни желания курить. Кто я? Какое уютное безумие - быть украинцем. Никому не должен, но все, по гроб жизни... Маленький, куцый мирок, похожий на могилу. Но свой. Частный. Не замай! Телицкий вздохнул, пошатал зачем-то стол и пошел к колодцу. Нашарил ведро, повесил на крюк, сказал вслух: "Ну, дурак я" и взялся за ворот. На ванну потребовалось еще восемнадцать ведер. Привычные мысли куда-то сдриснули, и Телицкий просто считал ходки туда-обратно. Одна. Вторая. Седьмая... Свежий ветер путался под ногами, дышал в лицо. Странно, Телицкий не чувствовал усталости. Вернее, чувствовал, но она обреталась где-то на периферии сознания. А вот петь или смеяться в голос хотелось неимоверно, он с трудом сдерживался. Накормили чем-то, весело думалось ему. Ну не может же быть, чтобы само... Легко на сердце от песни веселой... Последнее ведро Телицкий приволок в дом и, стараясь не шуметь, поставил у двери. Снял ботинки, осторожно пробрался в кладовку, посмотрел на спящего Свечкина и потом долго сидел перед кружкой остывшего чая, вспоминая деда, выколупывая из памяти, какой он был, где воевал, не рассказывал ведь почти ничего своему внуку, хмурился, усы седые, правая рука без пальца, медали. Пусть ярость благородная... Разбудил его звук клаксона: би-ип! би-би-ип! Телицкий не поверил, вскочил, пробился через старух на крыльцо. - О! - словно старому знакомому закричал Николай, выбираясь из "лэндровера". - Какие люди! И как оно? - Нормально. Спустившись, Телицкий пожал протянутую ладонь. Николай открыл багажник. Вместе они перетаскали продукты, туалетную бумагу, одежду, кипу журналов, железные уголки в дом. - Интервью взяли? - спросил Николай. - Взял, - кивнул Телицкий. Свечкин появился из-за дома, голый до пояса, потный, с лопатой в комьях земли. - Грядки устраиваю, - сказал он, здороваясь с водителем. - Потом еще повыше под картошку соточку бы перекопать. - Я окончательно договорился, - сказал Николай. - В мае завезут брус, в июне-июле жди бригаду. Может, еще я с мужиками подъеду. - Чаю попьешь? - спросил Свечкин. - Ага. Перекурю только. Телицкий воспользовался моментом и полез в салон на переднее сиденье. - Я посижу пока? Николай усмехнулся. - Так не терпится? Телицкий не ответил. Пахло освежителем и нагретым пластиком. - Ну, твое дело, сиди - сказал водитель и, переговариваясь со Свечкиным, пошел к дому. У крыльца они остановились. Николай оббил от грязи короткие сапожки, Свечкин угостился сигаретой. Телицкий захлопнул дверцу и откинул голову на подголовник. Ну, вот, можно и домой. Он закрыл глаза. Только гадко почему-то. Почему? Воды наносил. И все же... Ему показалось важным выяснить это до отъезда. Я кто? - спросил он себя. Сердце защемило. Где мой мир? Ну, не здесь же, среди Всеволодов и Ксений! Я же сдохну от тоски на грядках, в глуши, с радио при наличии батареек. А Свечкин будет звать меня раскапывать чужие погреба в поисках чего-нибудь вкусного. Вот радости-то! Мы будем скакать над банкой огурцов. Я привык к другому. Телицкий со свистом втянул воздух, словно его ударили в поддых. Почему же гадко-то так? Я уезжаю, да, я уезжаю. Я не обещал. Я не чувствую за собой вины. Я никому ничего не должен. Они тут сами, в своем, со своими тараканами. А то, что было вечером... Телицкий выпрямился. Внутри его словно завибрировала, зазвенела старая, проржавевшая пружина. И кто-то словно подтянул ее, поправил, добиваясь чуть слышной вибрации. Пусть ярость благородная... Телицкий задохнулся. Он ощутил вдруг себя частью русского мира, миллионов и миллионов людей, уже ушедших, проживших и растворившихся в этой земле. Они смотрели на него, они жили в нем и с ним, он нес их в себе. Он понял: он больше, чем один человек. Он - лес, он - простор, он - жизнь. Он - мир, целая страна, раскинувшаяся на шестой части суши, громадная, сильная, прорастающая наперекор злой воле. Он - все, кто были до него. Их надежды, их мечты, их будущее. И самая большая тайна: он бессмертен! Он растворится в воздухе и в почве, в воде и в листьях. В детях! Глупо требовать что-то от самого себя, когда ты - все. Ты все можешь и должен делать сам. Поддержка - внутри тебя. Силы - внутри тебя. Помощь - всюду. И цель твоя - чтобы мир стал лучше, жизнь людей стала лучше, не одного, не двух, всех, по возможности, всех. Господи, подумалось Телицкому, я же даже не себе, я предыдущим поколениям обязан, они жили, они строили, они гибли ради того, чтобы с каждым новым поколением, с каждым годом... Они же за меня, в том числе... не спрашивая, не жалуясь, взвалив на женские, мужские, детские плечи... А я? - Куда? Серая лента грунтовки уходила под капот. По обочинам вспухали, пенились кусты. Впереди белел город. - Проснулся? - спросил с водительского сиденья Николай. - Я тебя будить не стал, сумку твою взяли, через полчаса уже будем. Телицкий кивнул, выдохнул и сказал: - Поворачивай обратно.

Украинские хроники. Мера
В село под Киевом Грицко Шерстюк вернулся героем. И деньги за полгода от Министерства Обороны получил (правда, сучья харя, финансист четверть от положенного, взял себе). И целый фургон добра из АТО привез. Одних магнитол шесть штук! И унитаза - два! И всякой хрени в виде статуэток и безделушек из хрусталя - россыпью, не считая. Месяца три ходил Грицко в камуфляже по селу, пугая кур и вызывая завистливый собачий лай за соседскими заборами. Пистолет в кобуре - только вякни кто против! Обводя округу пьяными, налитыми кровью глазами, он стоял один против всех российских террористов, и те прятались, отползали от села, может, даже устраивали самоподрывы за околицей при виде его крупной, пропахшей луком и водкой героической фигуры. Но ближе к лету стало как-то тревожно. Из телевизионных каналов разом исчезли победные реляции и сводки с антитеррористического фронта, во множестве появились бабы, трясущие на камеры похоронками, мэр Киева вдруг сказал несколько ясных, всем понятных фраз, и слухи, один страшнее другого, загуляли из хаты в хату. Днепропетровск пал! Восстание в Одессе! Готовится судебный процесс! Но больше всего Грицко взволновало известие, что у клятых террористов есть списки участников АТО, и по этим спискам они чуть ли не в сопровождении столичной переименованной милиции уже проводят рейды. А сосед, ехидна, еще живописал. Уселся и понес, хрыч старый. Причем, зараза, к самому обеду приперся. - Они, Григорий, не просто зайдут, и все. У них списочек с вещами, которые, значит, с Донбасса-то из квартир пропали. Все по описи, по артикулам, по этим... по заводским номерам. Один, значит, за хозяевами следит, чтобы не дергались, а другие комнаты обходят, номерки на вещах сверяют. - Ну-ну, - шевельнул челюстью Грицко, подтягивая тарелку с борщом. - Или эти, фотокопии даже смотрят! Чтобы, значит, по царапинам, по приметам опознать. Жена Грицко, Ната, побледнела и поползла ладонью под грудь, к сердцу. Сосед поучительно вперил палец в низкий потолок: - Так что ты это, Григорий, попрятал бы все. - Что все? Что все?! - заорал на старого идиота Грицко. - Нет здесь ничего чужого! Все своими руками! Никак глаз положил на мое добро? Он прищурился. - А нужно оно мне? - спросил хрыч и подозрительно быстро ретировался, словно уловив черные мысли хозяина. - Вот урод! - Грицко в сердцах плямкнул ложкой, забрызгав скатерть фиолетово-красным. Борщ не полез в горло. Ехидна, сучий сын, гад, знал, чем поддеть! - Это что же это делается, Гришенька? - запричитала Ната. - Неужели все отберут? Ты ж воевал! Тебе медаль дали! - Пасть закрой! - рявкнул Грицко. Он подпер кулаком косматую голову, пожевал ус, мрачно следя за пробегом жирной мухи по скатерти. Хлоп! Ладонь со звоном впечаталась в столешницу. - Грицко! - вздрогнула всем телом Ната. - Не пугай! - Цыц! Грицко отнял пальцы - муха кляксой влипла в скатерть. Голова с фасеточными глазищами отделилась от тельца. - Дрянь! - Грицко щелчком сшиб труп насекомого на пол. Муха в последнем полете пересекла комнату и упала на доски пола, рядом с узкой щелью, обозначающей лаз в подпол. Светлая мысль пришла Грицко в голову. - Ну-ка, Ната! Отставив в сторону табурет, он сдвинул половик и упал на колени. Пальцы потянули за вделанное в крышку кольцо. - Ы-эх! Из тьмы дохнуло холодом. - Чего ты, Гриш? - подступила Ната, заглядывая в дыру. - Огурчиков достать хочешь? Грицко сплюнул. Вот баба дура! Так и убил бы! - Вещи сюда поховаем, корова! Все, что привез. Поняла? Круглое лицо жены осветилось. - Ой как ты придумал! - Так я не жопой думаю в отличие от тебя, - Грицко окунул толстые ноги во тьму, - давай, греби все да подавай мне. Он нащупал ступеньку, медленно спустился и вслепую, по памяти, хлопнул по выключателю на бетонной стене. Под потолком, мигнув, загорелась лампочка, осветив заставленные банками полки и короба с картофелем в дальнем конце. Освобождая место, Грицко задвинул в край ящик с яблоками, убрал с прохода мешок с луком и утолкал под полку мешок капусты. - Гриша, - просунулась в подпол голова жены, - подавать уже? - Ковры сначала давай. Добрый час Грицко укладывал, уминал и распределял добытое. Одиннадцать ковров, двадцать четыре комплекта постельного белья, надувной бассейн, мотоблок, пять подушек, три шубы, семь курток, шесть магнитол, два телевизора, три ноутбука, ворох телефонов в наволочке, четыре катушки кабеля, десять сетевых фильтров, три упаковки напольной плитки, двадцать рулонов моющихся обоев, два мешка белья - рубашки, футболки, трусы разных размеров. Ната пыхтела, как паровоз. - Вот, Гришенька... Вот еще, Гришенька... - Везде смотри, - говорил Грицко, принимая коробки с обувью. - Чтоб не прицепились потом. Всю мелочь тоже. Хоть и было в подполе холодно, а упрел он быстро. Но все ж свое. Можно и попотеть. Люстра. Четыре сервиза запакованных. Выводок кастрюль. Семь сковородок. Кроссовки детских размеров. Две игровые приставки. Хрусталь: пепельницы, сахарницы, солонки, еще какая-то хрень. Тяжелая дура стиральной машины. Здесь Нате пришлось придерживать, пока Грицко принимал снизу. - Что там еще? - Чего? От усталости глаза жены сделались оловянными. - Дура! - рыкнул Грицко. - Шевели мозгами! Еще что-то осталось? - Если только в сарае, - подышав, сказала Ната. - Рубероид, краска. Гвоздей ящик. Пила эта... болгарская. - Нет, это пусть там. Грицко тяжело выбрался наружу. Вторая или третья ступенька, кажется, дрогнула под ногой. Зараза, когда-нибудь ведь лопнет под его не маленьким весом! Он опустил крышку на место, подумал, придвинул половик, напрочь закрывая лаз от шального взгляда. - Сюда еще бак какой-нибудь. - С водой? - С... Грицко хотел срифмовать да плюнул. Ната отступила, и он прошелся по комнатам, замечая, как бедно они стали выглядеть. Сдернул с веревки полотенце, скомкав, бросил в лицо семенящей за ним жене: - А это что? Говорил же, смотри внимательней. Ну, вот, придут уроды, а у него ничего нет. Кроме жены. Грицко загоготал, представляя, как Нату сверяют по описи. Подогретый, с уже растворенной сметаной борщ оказался даже вкуснее, чем свежий. Ухмыляясь, Грицко ел, ломал хлеб и думал, что будет говорить проверяющим. Главное, чтобы за язык не поймали. Был в АТО? Был. Стрелял? Какое! Сидел на блокпосту. Что-нибудь вывез? Граждане, себя вывез из проклятых мест! С тех пор только и радуюсь. Стоп! Грицко замер. - Что, Гришенька? - заволновалась Ната. - А меня ведь заарестовать могут, - сказал Грицко. - За что? - Оговорят, и все. - Как оговорят? - А мало ли на селе голодранцев на мое добро зубы точит? Только отвернись. Ната, охнув, села. - А ведь так и есть, Гришенька. Те же Мироненко запросто на тебя донесут. Ихний-то погиб, а ты вернулся. И видели они, как ты разгружался. - Ну! - Горе-то! - Тьфу! - Грицко замахнулся кулаком на дурную бабу. - Что ты раньше времени причитаешь! - Так ведь увезут... - Увезут, если найдут. Вот что... Приедет проверка - в подполе меня закроешь. О подполе и не знает никто. Бак поставишь. Скажешь, ушел к куму на крестины и уже неделю не возвращаюсь. А вчера, мол, звонил... - А если обыск? - Дура! - разъярился Грицко. - Кто ж героя АТО обыскивать будет? Сами что ли не люди? Сунешь гривен в лапу... - Ох, как бы так, Гришенька! Как бы так! Ночь Грицко спал беспокойно. Даже в АТО такого не случалось. Все крутилось в голове: не отобрали бы, не нашли бы. Извертелся в думке ужом. А утром припылил на облезшем мопеде младший Жучков из соседнего села и сказал, что батя послал предупредить: едут проселком менты на "уазике" и вроде как какой-то серьезный донецкий мужик с ними. С бумагами. В общем, слава Украине! Хоронитесь. - Вот оно! - торжествуя, сказал жене Грицко. - Вовремя мы! А не спрятали бы вчера? А? У тебя не муж, поняла? Экстрасенс! - Так что делать, Гришенька? Ната встала перед ним в вышитой ночной рубашке, захлопала ресницами. Упитанная, сдобная. Есть, за что подержаться. - Оденься, дура! - гаркнул Грицко. - Выйдешь к ним в таком наряде, шею скручу! И тельник найди мне какой потеплее. Он прошел было к двери, но остановился. Так ведь и до ветру не сходить, увидят соседи, доложат, твари завистливые. С-суки! В темноте сеней Грицко нашел пустую склянку, пристроил на низкой полке и, оттянув трусы, помочился туда. Возвращаясь, прихватил в холодильнике круг колбасы. - Ната! Чего возишься? - На! Жена бросила ему теплую кофту. - Во, - Грицко сцепил пуговицы на объемном животе, - это и лучше. Воды мне налей еще. Он сдернул половик и открыл подпол. Холод, идущий снизу, заставил поежиться. Взяв пластиковую бутыль с водой, Грицко спустился и, включив свет, несколько минут обустраивал себе лежку. - Закрывай уже! - крикнул он жене, расположившись поверх свернутых ковров. Ната заслонила собой квадрат лаза. - Ты как там? - Нормально. Все, брысь! - Грицко махнул на нее зажатой в кулаке колбасой. - И прижми там чем-нибудь. - Сейчас. Крышка опустилась. Шоркнул половик. Несколько секунд над головой Грицко что-то двигалось, затем звуки стихли. - Гриш, - раздался приглушенный голос Наты, - я все сделала. - И все, и забудь. Нет подпола, поняла? У кума я! - Да, Гриш. Грицко откинулся на ковры. Судя по скрипу половиц, жена прошла в кухню, затем хлопнула дверью, выходящей на улицу. Не сглупила бы баба. Где ж такого мужа еще найдет? Грицко откусил колбасы. Лампочка помаргивала. Поблескивало стекло банок. Холод пощипывал за икры. В доме снова хлопнула дверь. Грицко насторожился. Неужели уже приехали? Шаги. Еще шаги. Нет, вторые уже не Натины. Какой-то глухой голос. Грицко замер, даже жевать прекратил. Правда, сколько не вслушивался, разобрать слов не смог. Шаги разбежались по дому. Точно обыск. Вот же сволочи! Ничего не свято! Он, не жалея себя, с осени, в грязи, в дерьме, под обстрелами, на скудных волонтерских харчах... За Украину! За неньку ридну... Что за голоса тихие! Грицко встал и на цыпочках перебрался к лестнице. Впрочем, слышно лучше не стало. Говорящий что-то бубнил, должно быть зачитывал то ли свидетельские показания, то ли материалы заведенного на него, Грицко, дела. Ната больше молчала, изредка вставляя короткие реплики. Кто-то над головой прошел в кухню, вернулся, что-то звякнуло и вновь открылась и закрылась дверь. Стало тихо. Ни жены, ни гостей. Во двор вышли? Или постройки принялись проверять? Если что, Ната бы ему стукнула обязательно. Или шепнула. Значит, надо ждать. Грицко сел на ступеньку. Лампочка вдруг, помигав, погасла. В подполе сделалось темно, ни просвета, ни отблеска. Чернота. Хоть вылезай и сдавайся. Тьма даже казалась лохматой, какие-то паутинки или волоски защекотали лицо. Ну нет! Героя АТО не проймешь! Грицко поддернул ворот кофты. Где-то тут колбаса на полке... Он протянул руку, пальцы скользнули по занозистому дереву, продвинулись дальше, нащупали влажный стеклянный бок. Не то. Банка. Кажется, колбасу он чуть дальше... Что-то холодное, острое царапнуло по ребру ладони. Едва не вскрикнув, Грицко отдернул руку. На мгновение ему подумалось, что здесь, во тьме, кто-то попытался ухватить его за запястье не стриженными ногтями. Смешно. Хе-хе. Кто бы это мог быть? Острый страх улегся. Грицко подышал на руку, одновременно прислушиваясь к звукам наверху. Затем, поднявшись к самой крышке, он попробовал ее приподнять. Крышка не сдвинулась ни на миллиметр. Дура Ната какую-то глыбу притащила что ли? Повернувшись, он уперся в дощатый щит плечом, спиной и загривком. Ну же! Крышка стояла мертво. Подышав, Грицко сполз вниз. Убить бы суку! Он вытаращился в темноту, которая тут же расцвела неясными пятнами. Ну, ладно, Ната вернется, он ей вломит. Интересно, что же такое по коже-то царапнуло? - Эй, - сказал Грицко во тьму, - есть здесь кто? И гоготнул, как бы признавая, что шутка. Почему бы не пошутить? Он хоть и герой АТО, а не привык обходиться без света. Темнота не ответила, и Грицко сполз за колбасой еще на ступеньку вниз. Наощупь нашел полку, снова потянулся рукой. Вот банка, вот... Что-то стиснуло и отпустило пальцы. Грицко вскрикнул, оскальзываясь, забрался по лестнице к самой крышке и толкнул ее руками. Никакого результата. Послав подальше конспирацию, он прижался щекой к доскам: - Ната! Ната, открой мне! Сердце бешено колотилось. Грицко несколько раз ударил в дерево кулаком: - Ната! Собравшись, он саданул в крышку плечом, но тут ступенька под ним с треском провалилась, за ней последовала следующая, и Грицко неуклюже рухнул вниз. Темнота на мгновение вспыхнула искрами. Боль пронзила правые бедро и локоть. - С-сука! Он, простонав, кое-как сел, выпихнув из-под задницы обломки. Жив? Жив. Но теперь, гадство, до крышки и не добраться. Сиди, кукуй. - У-у, с-сука! - повторил Грицко и замер, потому что явственно расслышал раздавшийся рядом смешок. Кто-то сидел перед ним! Грицко вздрогнул так, что спина ударилась о лестничную балку. - К-кто здесь? Голос изменил герою АТО и сделался тонким и неуверенным. - Я, - пришел тихий ответ. Грицко дернулся и ударился уже затылком. - К-кто? - А ты посмотри. Из стен и углов потекли тонкие призрачные нити, соединились перед Грицко в молодое, чуть светящееся лицо. Рваная губа, выбитый, зияющий пустотой глаз. Лицо слегка наклонилось, оставляя след-фантом. - Помнишь? - Ты же... ты же... - прошептал Грицко. Его жирное тело затряслось. Он сложил пальцы щепотью и попробовал перекреститься, но обнаружил, что не помнит, справа налево или слева направо надо начинать. А может вообще сверху, со лба? Пальцы так и застыли, подрагивая, у горла. - Вспомнил, - удовлетворенно произнесло лицо. - Я же тебя там... - Грицко обхватил другой рукой балку. - Ты не можешь... - За два колечка и цепочку. - Я не хотел. Призрак ухмыльнулся так, что Грицко с клацаньем сомкнул зубы. - Почему? - Это война, - проскулил Грицко. - Ты был враг... - Смешная отговорка. А она? - призрак качнул едва обрисовавшейся головой. - Кто? Новые нити протянулись во тьме и сложились в женское, пожилое лицо, окаймленное дымком коротких волос. - Я. Грицко, отталкиваясь пятками, попытался уползти за лестницу, но мешки со свеклой и картофелем, сложенные там, не дали ему протиснуться. - Я же это... - Ты взял плед и полушубок мужа, - сказала женщина. - И двести гривен. Оно того стоило? Или я тоже враг? Грицко махнул рукой. - Сгиньте... Нет у вас власти надо мной! Боже родный, Боже святый, одна надежда... - Заткнись, - сказал парень. Под взглядом страшной пустой глазницы рука Грицко сама стиснула шею. В темноте проступили новые лица - немолодые мужское и женское, хмурое девчоночье. Грицко взвизгнул, узнавая. Промелькнули в памяти "жигуленок", свалившийся в кювет, бельевые тюки, водитель, лежащий грудью на рулевом колесе, и его жена, хрипло выдыхающая последние секунды. Девчонку, слегка порезанную стеклом, они застрелили позже... - А они? - оскалился парень. - Их вина в чем? - Это не я, - быстро заговорил Грицко, - это Цыпарь, Цыпа придумал. Я выше стрелял, я по машине не стрелял. - Сука ты. - Вы все равно мертвые! - заколотился в крике Грицко. - Что вы мне сделаете? Ничего! Вы все сдохли! Сепаратисты конченые! - И душа не болит? - Что ты мне про душу! Нужна она мне... Ни вымыться, ни пожрать толком. Ни пожить. Я за гроши, за вещи свои под вашими пулями!.. Призрак вздохнул. - За вещи... Они для тебя мера чужой жизни? Два колечка, цепочка? Тюк белья? - А хоть бы и так! - от собственной смелости Грицко вжался в мешки. - Мое добро. Мое! Никому не отдам! - Да подавись. Лица принялись таять одно за другим. Мужское, женское, девчоночье, снова женское. Призрак молодого парня чуть задержался, посмотрел, казалось, с сожалением уцелевшим глазом на раскрывшего рот героя АТО. - Что? - оскалился Грицко. - Нечем крыть! - Нечем. Думал, хоть что-то в тебе есть человеческое. А его и нет совсем, - сказал парень. И пропал. Темнота навалилась, облапила, но Грицко только расхохотался. Не страшно! Где-то тут колбаса была... Он вдруг с удивлением обнаружил в руках магнитолу. Пальцы его, действуя сами по себе, выломали крышку отсека с батарейками и сунули ее в рот. Зубы принялись хрустеть пластмассой. Хрум-хрям. Вкус пластмассы скоро стал солоноватым, видимо, или небо, или десны порезали острые края, но больно почему-то не было. Жрать! Где-то внутри Грицко забилась жуткая мысль о неправильности происходящего, но тело перестало ему подчиняться, зажив собственной жизнью. Пальцы деловито выщелкнули батарейки и отправили их экспрессом в глотку. Обломался зуб. Далее пришла очередь целлофана на бельевом комплекте. За целлофаном руки затолкали в рот кусок простыни. Следующей оказалась фигурка из хрусталя, а за ней - пульт от телевизора. Грицко раскусил пульт вдрызг - и кожух, и зеленый прямоугольник платы. Кнопки, кусок сливного шланга, обрывок обоев. Скоро Грицко засипел, пуча глаза. Дышать стало трудно. Но руки, не останавливаясь, набивали рот. Кровь текла по подбородку, горло вздулось. Стекло проткнуло щеку. Грицко закусил стакан рукавом рубашки, добавил к нему телефон и два колечка с цепочкой. Затем опрокинулся на пол и больше не шевелился. - Гриша! Гришенька! Ната сдвинула ведро с водой с крышки и, опустившись на колени, ухватилась за кольцо. Свет столбом упал в подпол. - Гриш, представляешь, сосед у нас хотел спря... Она умолкла. Герой АТО смотрел на нее снизу вверх вытаращенными глазами. Шея его отчего-то казалась угловатой. Щеки надулись, как два яблока. А из широко раскрытого, окровавленного рта торчал детский носок.

Украинские хроники. Новины
Сначала Вадик сдуру попёрся в сортир на своем этаже, но ткнулся в намертво прибитый к дверным косякам жёлтый фанерный лист с надписью "Засрано!" и, пробормотав: "Проклятые москали", спустился на этаж ниже. У заколоченного окна под тусклым плафоном кутался в одеяло и курил, пуская дым в щёлку, худой и длинный Лёшка Кравченко. - Чё не спишь? - спросил его Вадик. - Так, - неопределенно ответил тот. - Не спится. - И правильно, - сказал Вадик. - Москали пусть спят, а мы бдим! - Холодно, - вздохнул Кравченко. - Это временно, - твердо сказал Вадик. - Это всё Кремль, всё Путин. Моя б воля... Он скрипнул зубами. Кравченко вздрогнул. - Ладно, - сказал Вадик, погасив желание разобраться с российским президентом здесь и сейчас. - Сортир работает? - А чё ему? - А на втором и третьем забили чем-то фановую, суки, посрать нормально не могут! - Дерьмом, должно быть, и забили, - равнодушно отозвался Кравченко, гася окурок об угол доски. - Я и говорю: вредители. Агенты Путинские. - У нас всегда так, - Кравченко закутался в одеяло. - Я на пост. По заплеванному, давно немытому полу он зашаркал к входным дверям, едва видимым из-за баррикады, сложенной из вынесенной из кабинетов мебели. - Слава Украине! - напутствовал его Вадик. - Угу. Героям слава. Вот же сука, подумал Вадик, глядя в спину Кравченко. Стукнуть что ли эсбэушнику на отсутствие должного энтузиазма? Он постоял, сузив глаза и наблюдая, как фигура в одеяле, дойдя в полутьме до пятна плаката ("Европа с нами"), опускается в низкое кресло, затем вспомнил, куда шёл сам. В двух кабинках какого-то хрена не работал слив, и оба унитаза уже заполнили капитально, шмонило так, что желудок выворачивался наизнанку. Зато две других кабинки, слава героям, работали исправно. Сука, пока ещё. Вадик завозился со штанами. Их на нём было двое, плюс трико, конец октября, что вы хотите. Как Путин отопление вырубил, так и живи, как хочешь. И окно в комнате заклеено кое-как. Но ничего, ничего, Путин и сам на последнем издыхании. Джинсовый бастион наконец пал. Вадик раскорячился над оббитым фаянсовым блюдом, сжимая в руке припасенный моток туалетной бумаги. И ведь хрен бумагу оставишь! Стащат! Вроде бы проверенные люди, а кацапьё! Йо-о-о! Горячая струя ударила в фаянс, заставляя опасливо подвигать ноги от края. И чего такого сожрал вчера? Волонтёрские, кажется, запасы открывали. Среди волонтёров, сука, тоже ватники попадаются. Подсыпали пургена - и ага! Точнее, йо-о-о! Вадик подтёрся, застегнул штаны. Хрен тут днём успеешь, днём очереди, как за пайкой. Он посмотрел на результат своих трудов, на аляповатые лепестки поносного цветка, на средоточие его, обозначенное мятой бумажкой, и решил не смывать. А вот назло! В две кабинки уже не сунешься, а он чем хуже? Он ещё для кого-то от великой доброты место приготовит? Хрена! Пусть этот кто-то приходит и смывает за ним сам! А то развелось любителей халявы. То подай, это подай, бумаги оставь... Вода из кранов капала еле-еле, и Вадик, задолбавшись ждать, вытер руки о джинсы. Всюду, сука, сепаратисты и вредители. - Лёха! - поднимаясь наверх, крикнул он на пост. - Ты, блин, следи! Там и третью кабинку загадили! - Я не могу! Я зраду сторожу! - отозвался Кравченко. - Ну да, - прошипел под нос Вадик, сжимая на перилах грязные пальцы, - сторожит он, сука. Пайки переводит. В офисе, слава героям, было светло и имелся чайник. Вадик хлюпнул из него холодной кипячёной воды, прямо из носика, сморщился от тухловатого вкуса и растолкал Липястика, съёжившегося на диванчике в углу. - Ромыч! Ромыч, не время спать! - А? Что? - оторвал кудрявую голову от диванчика Липястик. Липястику не было и шестнадцати, но в компьютерах он шарил не по-детски. И вообще проверенный был чел. - Работать! - сказал ему Вадик, обнимая за плечо. - Кремлеботы не спят. - Связь вчера отрубали, - сонно произнёс Липястик. - И чё? - насторожился Вадик. - Сейчас есть? - Ночью, часа в два где-то законнектили. Липястик, покачиваясь, добрался до чайника и нажал на кнопку. Подтянув спадающие штаны, он упал на стул за один из шести столов с установленным в центре монитором. - Не, ну, суки! - возмутился Вадик. - Мы тут корячимся на передовой... В чайнике, кстати, воды мало. - На чашку хватит. Липястик подтянул к себе беспроводную клавиатуру. Заставка на мониторе сменилась окном браузера. - Ты это... - обидчиво сказал Вадик. - А я что, не человек? Мне, типа, горячего кофе не надо? - Возьми да долей. - Взападло самому, да, Ромыч? Липястик, вздохнув, с укором посмотрел на Вадика. На прыщавом лице, под глазом отпечатался синий палец Борисчука. Возбуждённый Борисчук позавчера бегал со своей измазанной пятерней и предлагал всех пометить, пока его, обозвав сепаром, не загнали на третий этаж и не заперли, пьяного, в какой-то подсобке. Интересно, выпустили его вчера или нет? Впрочем, раз не долбился... - Так мы работаем? - спросил Липястик. - Да. Что там в новостях? - Всё то же. - Ты мне это... - разозлился Вадик. - Мы здесь страну спасаем изо дня в день, безо всякого "то же"! Ты мне конкретно... - Евросоюз продлил санкции. Липястик встал и с кружкой направился к чайнику. Вадик, наклонившись к монитору, просмотрел выведенную в отдельном окне заметку "рейтерс". - Ну и клёво! - потёр он ладони. - Давай её к нам, как молнию. - Сейчас. Липястик зазвенел ложкой, мешая в воде растворимый "нескафе". - Всем привет! Появившаяся в дверях Верка тряхнула пегими, завитыми волосами. Красавица, сука. Короткая джинсовая юбка, разноцветные гетры, блузка с вырезом, что лифчик видно от и до. Ей, типа, холод по барабану. Ну и мордашка, чего скрывать, зачётная, не рашинская, европейская, с такой сосаться... - Жовтовский, рот закрываем, да? - сказала Верка Вадику, приземляя его мечты. - Чё, воды нет? - Нагло выхватив кружку у Липястика, она отхлебнула кофе. - Вот вы колорады убогие! - Ромыч, давай, - сказал Вадик, - неси бутыль. Липястик посмотрел на свою кружку в Веркиных пальцах. - Так чё, из волонтёрской? - Ну а откуда ещё? Бутыли пятилитровые, у левой стенки стоят, увидишь. - Там пост, - хмуро сказал Липястик, пробуя порожек носком кроссовки. - Ромыч, блин, знают тебя там, отпустят. - Они мову спрашивают! - Да они сами её ни хрена не знают! - сказал Вадик. - "Правый сектор", блин! Давай, Ромыч, давай, время. Липястик, тоскливо вздохнув, свалил из офиса. Верка, покрутив задницей, бухнулась за стол справа, повернулась к Вадику. - Чё, Жовтовский, зажгём? - Ты не спрашивай, ты входи, - Вадик повернул её обратно к монитору. - Адреса на бумажке, аккаунты и пароли там же. - Ой-ой-ой, учи учёную! Верка застучала пальцами по клавиатуре, сверяясь с листком под рукой и лишь мельком вглядываясь в экран. - Там новостные и форумы теперь отдельно. - Я вижу. Чё, как обычно? - Верка потянулась, и её грудь, обтянутая красной кружевной тканью, соблазнительно выпрыгнула перед Вадиком из блузки. Он сглотнул. - Ну, да. Чем бессмысленнее и злее, тем лучше. Куратор, помнишь, бухтел... - Да помню. Поехали! Верка разместила окна сайтов каскадом и заскакала с одного на другой, оставляя короткие комментарии. "Раша - параша" - под новостью, что в России откладывается пуск в строй фрегатов усовершенствованной серии. "Так вам и надо, козлам!" - под заметкой о засухе в пяти регионах. Пожары - "Горите вы в аду!". Аварии на трассе - "Мочи сук!". Подорожание цен - "Это санкции, москали!". Печатала Верка быстро, хохотала над репликами в ответ, вежливых сразу посылала в пешее эротическое, любителей грубить макала в отсутствие аргументов. На губах ее заиграла тонкая улыбка, а взгляд сделался холодным и цепким. "Клево: потрошить вас на границе на бабло и ссаживать с поездов!". "Колорада - в землю или в банку!". "Крымчан - на органы!". - Супер! Находясь рядом, Вадик и сам почувствовал азарт, почувствовал, как Россия, нависшая над Украиной, подаётся назад от Веркиных слов, испуганно съёживается, слабеет, отпихивается ложноножками. Ещё, ещё, ещё! Сука, даже дышится свободнее! Липястик, притаранивший бутыль, оказался как нельзя кстати. Внутри у Вадика аж зудело! По сусалам москалей! По сусалам! Самому Путину новостью - по зубам! Пусть икает. - Ромыч, мля! - Чё? А кофе?! - Липястик потряс в воздухе кофейной банкой. Вадику захотелось его ударить. Ну, кацап! Кацап! Стопроцентный! И ещё еврей! Двухсотпроцентный! Он, точно, сука, он специально гадил в сортиры на втором и на третьем! - Ромыч, ты дождёшься! - Но я без кофе неработоспособен, - заныл Липястик. - И хо-олодно! - А без ручки, а без ножки? - Достали, блин! - крикнула Верка. - Мешаете! - О, я смотрю, рабочий процесс в разгаре, - вваливаясь в офис, выдохнул Борисчук, толстый, мордатый, в свитере под горло. - Опять молодых строишь, Жовтовский? - Имею право! - насупился Вадик. - Себя ты имеешь, - беззлобно отозвался Борисчук. Верка прыснула. - Ты это... - покраснев, заговорил Вадик. - Садись и готовь материалы. - У меня агрегатор стоит, - сказал Борисчук. - Все с новостных лент сам тянет. Автоматика, Жовтовский. Проходя мимо Липястика, ложкой размешивающего кофе, он хмыкнул и ткнул того пальцем в бок. Липястик тут же дернулся: - Андрей Сергеевич! - Зови меня Андрiй Сергійович, так правильно, - сказал Борисчук. - И морду вымой, там пятно синее. - Так вы же позавчера сами... - Что сам? - Сами мне пальцем... Сказали, всех наших пометить надо. Сказали, что не помеченные будут считаться врагами Украины. Борисчук воззрился на Липястика. - Так я, наверное, пьяный был, чудо ты кудрявое! Мне в подпитии чего только не кажется. Здесь я с нашим президентом в одном строю. - Борисчук! - голос Вадика сорвался на крик. - Жовтовский, я - могила! - приложил ладонь к груди Борисчук и выпучил глаза. - Только кофе налью - и за стол. Без зазрения совести он стянул кружку у отвернувшегося Липястика и, задевая столешницы, поплыл по узкому проходу. - Андре... Андрiй Сергійович! - простонала в его широкую спину обворованная жертва. - Учись, Рома, - Борисчук сел на свое место, - все украинство на этом держится. На этом и на беспримерной храбрости. Он отхлебнул из кружки и сморщился. - А сахар где? - Нету сахара вам! - крикнул обидевшийся Липястик, роясь в шкафчике в поисках еще одной кружки. - Ромыч, блин! - подпрыгнул Вадик. - Я жду! - Кстати, - как бы между прочим произнес Борисчук, уткнувшись в монитор и водя по столу "мышкой", - не при дамах будет сказано, но на первом этаже с сортирами начался тот же процесс, что и на вышеимеющихся. - А то я не знаю! - хохотнула Верка. - Может, охрана? - поделился версией Вадик. - Кто-то из "Правого сектора" - сепар. - Жопы все время разные. - Чего? - Поверь мне на слово, - сказал Борисчук. - Гадит не один, а два, а то и три человека. Целенаправленно. - Так нас в здании всего девять человек. - Вот и думай, Жовтовский. Чьи-то жопы нам совсем не товарищи. Вернее, жопы некоторых товарищей только выглядят украинскими. - Все, я - все. Липястик пришаркал с кружкой и, сев, под уничтожающим взглядом Вадика торопливо вызвал на монитор несколько новых окон: сайт, вэб-редактор, почтовая программа. Сайт, который они вели, назывался "Новины Украины". За семьдесят тысяч посещений в день. За две сотни комментариев под каждой заметкой. Не хило, в общем. - Вера, как там у тебя? - спросил Вадик, нависая над Липястиком. - "Русские - рабы", "Путин - слил", - отчиталась Верка. - Борисчук? - Новости скинул, ссылки прикрутил, сейчас еще демотиватор пришлю, - сказал Борисчук. - Сегодня много сыплет. - Замечательно! Вадик чувствовал, как в нем медленно, но неукротимо пробуждается всемогущество, как внутри вибрирует сила казнить, как поднимается и захлестывает с макушкой выраженное в нем величие Украины. - Что там, Ромыч? - Решением Совета Европейского Союза решено продлить санкции, - начал читать Липястик, - до 31 декабря шестнадцатого года... - Супер! - сказал Вадик и под щелканье клавиш справа и слева, вдохновившись, продолжил: - Значит, набирай! Европейский Союз в знак солидарности с позицией президента Украины продлил проклятым москалям санкции! Это ответ на незаконную оккупацию Крыма и Донбасса, это признание демократической свободы и правоты украинского народа, борющегося против террористических орд, прикрывающихся выбором народа и мирными жителями. Санкции означают, что никаких поблажек российским упырям не будет! Пусть дохнут с голоду! Пусть погибают! Мы еще споем с вами "Ще не вмерла..." на развалинах Кремля! Все! - Эмоционально, - прокомментировал Борисчук. - Умеешь, Жовтовский. - А то! - Вадик похлопал ладонями. - Не расслабляемся! Дальше! Волна вдохновения подхватила его. - Вот, - сказал Липястик. - "Эксперты комиссии ОБСЕ зарегистрировали около десятка новых обстрелов окраин Донецка, Горловки и прилегающих сел из оружия калибром свыше ста миллиметров". - Пиши! - приказал Вадик. С его лица можно, наверное, было лепить скульптурный портрет. Оно раскраснелось, оно задышало священным гневом обличителя и борца. Глаза! Губы! Тяжелая складка на лбу! - Террористы в неистребимом желании обвинить Украину в геноциде мирных жителей, а также вызвать вмешательство российских орд продолжают с фанатичным упорством обстреливать территории собственных городов, не задумываясь о том, что страдают их же собственные жены и дети. Все цивилизованное мировое сообщество уже давно раскусило эту людоедскую тактику и не верит ни одному возгласу о том, что обстрелы осуществляют доблестные вооруженные силы и национальная гвардия Украины, но сепаратисты, пользуясь поддержкой одержимых кремлевских упырей, не собираются останавливаться. Чем больше трупов, тем громче они взывают к Европе и США, обвиняя Украину в антигуманизме и пренебрежении к правам человека. Но не дождутся! Комиссия ОБСЕ видит все! - Ф-фу! - выдохнул Липястик, отстучав по клавишам. - Разместил. Вадик наклонился и просмотрел текст на мониторе. - Ага, молоток. Вера? - Резвлюсь на сайте молодых мамочек, - отозвалась девушка. - Предлагаю меню из жареных сепаратят. - Ха-ха, жгешь! - Вадик поднял голову. - Борисчук, тебе как? - Геббельс бы тебя лайкнул, - сказал Борисчук. - А че? И классно! Вадик схватил Липястикову кружку. - Э-э-э! - закричал Липястик. - Я только горло промочу, - уверил его Вадик, сделал несколько больших глотков и оставил подчиненному совсем на донце. - Комментарии пошли, - объявил Борисчук. - Подключись, помодерируй, - сказал Вадик. - Все "ватные" комменты в топку, как всегда. - Ну, один-два может пропущу, для большего накала. - Ромыч, не спим! - Вадик похлопал Липястика по плечу. - Что там следующее? - Снова поймали российских солдат. - Это тема! А конкретнее? - Двое перешли границу, их сразу СБУ повязало. - Хо-хо! Тут не одна, тут две новости! - Жовтовский, ты не перестаешь меня удивлять, - меланхолично отозвался Борисчук. - Новость-то так себе. - Не важно, - сказал Вадик. - Мы на войне. На информационном фронте. Я верю, и другие поверят. Наши новости серьезные агенства репостят! - Тут не свихнуться бы, - вздохнул Борисчук. - Слушай, Андрей Сергеевич! - разозлился Вадик. - Пайку жрешь? От армии косишь? СБУ за пиписку не теребит? Ну! - Яволь, Жовтовский. Я так, накатило что-то, через неделю проблема погадить в здании встанет в полный рост, а предательская задница будет ходить между нас и мерзко хихикать. Липястик прыснул. - Русские должны платить и каяться, - сказала Верка. - Чего? - спросил Вадик. - А-а, это ты на форуме отвечаешь. - Ага. Меня тут пытаются переубедить, вежливые все такие. Даже жалко хамить. - Зайди на армейский сайт, - посоветовал Борисчук. - Так, Ромыч, готов? - потискал спинку кресла Вадик. - Давно, - сказал Липястик. - Пиши! Солдаты бегут из российской армии! Перешедшие границу и отдавшиеся в руки специальных служб рядовые заявили, что их не кормят уже вторую неделю, а гноят на полигонах. В головах не только срочников, но и контрактников зреет марш на Москву. Кроме того, из семей к ним приходят письма, что на "гражданке" многим не хватает еды. - Ежей, - сказал Борисчук. - Завянь. Еды, - сказал Вадик. - Сбил, блин! Да! Люди спасаются подсобным хозяйством. Все основные продукты выдаются по карточкам. По городам и деревням ходят зондеркоманды и изымают излишки продовольствия. - Какие зондеркоманды, Жовтовский? - спросил Борисчук. - Не мешай! О, Вадик просто видел эту апокалиптическую картинку! Да: солдаты в противогазах с красными нашивками на рукавах, захлебывающиеся лаем овчарки, российский триколор на черных, будто лакированных фургонах и мутные подворотни, из которых на снег выкидывают изъятый коричнево-рыжий хлеб. А рядом плачет девочка... Вадика даже передернуло от возникшего в голове видения. - Погибших от голодной смерти закапывают в землю бульдозерами. Работают также передвижные крематории, в которых сжигают еще живых, но ослабевших людей. Кремлевский режим держится из последних сил! - Готово! - сказал Липястик. - Пиши вторую! - Вадик остекленевшим взглядом пронзил пустоту над монитором. - Российские солдаты, задержанные СБУ, по последним данным пытались продать свое оружие за чугунок вареной картошки. Добрые сельчане, как всякие хлебосольные украинцы, накормили россиян от пуза и даже дали с собой в СБУ сала и хлеба. Позже солдаты признались, что никак не ожидали такого приема, потому что по кремлевскому телевидению показывают лишь наспех сделанные агитки о нацистах на майдане и уголовниках, записавшихся в батальоны территориальной обороны. Парни сказали, что никогда больше не пойдут воевать против Украины. Путин, конечно же, сразу отказался от них! - Есть! - Липястик, задрав голову, посмотрел на Вадика лихорадочно блестящими глазами. - А еще будет? - Ромыч, мы же ух! - сказал Вадик. - Крым, отказавшийся от украинской воды и продуктов, вымирает. Немногочисленные туристы везут с собой бутыли и лапшу быстрого приготовления. В городах извели собак. - Блин, даже жрать захотелось, - сказал Борисчук. - Жовтовский, завязывай с продовольственной тематикой. - Ладно, перерыв, - сказал Вадик. - Сам жрать хочу. - Липястик, - сказал Борисчук, - дуй за дошираком. - А почему опять я? - вздернулся Липястик. - Потому что ты, - поддержал Борисчука Вадик. - Вчера тоже я! - Бывает, - пожал плечами Вадик. - Ромочка, ну сходи, пожалуйста, - попросила Верка. - Ты один среди них мужик. А я тебя потом поцелую! - Ага, знаю я, - проворчал Липястик, но поднялся. - Только в губы! Понятно? И с языком! По-французски! - Куда скажешь! Липястик покраснел. - Так что, доширак брать? - И нарезку посвежее. - Не, - сказал Борисчук, - нарезку не бери, у нее сроки вышли. Консерву бери, огурцы или помидоры... Потом они разламывали доширачные брикеты и заливали их кипятком. Дух пальмового масла и еще какой-то химии взмывал к потолку и впитывался в стены. Верка хрустела огурцами и рожала одну реплику за другой: - Горите в сепарском аду! Россияния - страна алканавтов! Сопливая "вата"! Прощай, немытая Россия! Обманутый с поцелуем Липястик хмуро наматывал на вилку белые завитки лапши. Борисчук шумно хлебал рассол из банки. - Нет, москалям нас не победить, - сказал Вадик, облизывая пальцы. - Мы, украинцы, непобедимы. Пусть Крым, пусть Донбасс, это все временно. Мы возродимся, мы восстанем, как живые мертвецы. - У нас даже гимн мертвецкий, - кивнул Борисчук. - Мы хитрые, - сказал Вадик. - У нас все есть, кроме газа. Европа за нас, Штаты за нас, весь мир за нас. У нас технологии, мы на коленке можем авианосец построить, ребята о таких вещах рассказывают - закачаешься. Электричество - из воздуха, три киловатта тепла из одного киловатта электричества, биотопливо, супертанки, люди-киборги. На нас только Россия давит, не дает нам развиться. - Она же на издыхании, - хмыкнув, сказал Борисчук. - Да, - кивнул Вадик, - но для Путина укрощение нас, укрощение Украины - гарантия его нахождения у власти. Вот он и навалился, бросает в бой бронетанковые дивизии, спецназ, кадыровцев, последние войсковые резервы, "Газпром" свой ручной. Но мы выстоим! Нам помогут, мы, как форпост в борьбе с Кремлем, очень ценны, нашу энергию только направь, и мы в лепешку разобьемся, уши себе отморозим, но врагу нагадим! Подув, он втянул в себя курящуюся парком доширачину. - Потом - что Россия без нас? Ничто! Мы же ее отстроили и в тридцатые, и в пятидесятые, несмотря на голодомор и репрессии. Мы россиянам войну выиграли! Мы даже Устав ООН подписывали! Украина! Мы им все! Кормили, одевали, технологии - на, мясо - на, хлеб, химию, уголек, между прочим, донецкий. Космос! Да, космос, наш Южмаш. Оборона, ракеты, турбины, броня, ну, все! И такая благотворительность только от широты души нашей шла. От благородства. А они? - Суки, - сказал Борисчук. - Именно, - Вадик расправился с остатками лапши, закусил огурцом и встал. - Я курить. Вера, ты как? - Пас, - сказала Верка. - Ну и ладно. Вадик обиделся и с независимым видом вышел в коридор. Сунул сигарету в рот. Мерцающая лампа дневного света била по глазам. Вадик зашаркал к окну у сортира, где утром курил Леха Кравченко. Из комнаты, где обосновалась охрана из "Правого сектора", тянуло какой-то шмалью. Слышалась приглушенная дверью музыка. Стекло хрустнуло под ногой. Вадик отбил шприц к стене, испытав мгновенный укол страха, что игла шприца могла проткнуть кед. Остановившись у окна, он сдвинул лист фанеры, закрывающий стекло, дотянулся до форточки, отщелкнул клювик задвижки. Мокрый осенний воздух дохнул ему в лицо. Вадик зажмурился. Да, подумалось ему, да, Украина возродится. Она уже возродилась. Она - это мы. А мы видим однозначно - нет преград украинской мысли. В каждой новости, в каждом комментарии... Ослепительный, волнующий образ Украины возник перед ним. Женский силуэт с формами, похожими на Веркины, пророс в небо шпилями высоток, ощетинился стволами танков. Рубашка с синим узором. Юбка - пшеничная нива. Лицо слегка чумазое от дыма жженых покрышек. В одной руке - бита, в другой - кусок газовой трубы с вентилем. На правом плече - красно-черная повязка, на левом - тату со звездочками Евросоюза. Прекрасная Украина. Все ей подвластно. Парит она над миром, и весь мир с надеждой заглядывает ей в рот, спрашивает ее мнения. А внизу копошатся путины, лезут вверх по ногам, по юбке, все пытаются дотянуться, усовестить, зомбировать, тычут иглами телебашен. Безобразная, дряхлая, сжавшаяся в комок старуха Россия, с которой путины перебегают, как блохи, держится рядом, вцепилась когтями в ступню, не отпускает, дышит газом. Но недолго ей дышать! Тряхнет Украина ногой, добавит битой, треснет старуха по шву, по позвоночнику, распадаясь на демократические куски... - Сынок! К стеклу с улицы прижалось женское лицо, морщинистое, с запавшим ртом и слезящимися глазами. Дрянной платок обжимал седеющую голову. - Чего? - спросил Вадик. - Хлебца, - женщина просительно подняла сложенную ковшичком ладонь, - хлебца бы мени, сынок. Образ Украины в Вадиковом мозгу дал трещину. И чтобы трещина не разрослась, не расколола видение, Вадик, надсаживаясь, закричал: - Нет у меня ничего, подстилка ты кремлевская! Бум-м! Он с хрустом вернул фанеру на место. Древесное полотно, гнилой сучок закрыли женщину, и чем дальше удалялся от окна Вадик, тем ослепительней и ярче, обретая фактуру, снова сияла Украина в его голове, тучнела, подминала под себя мир, становилась непобедимой, могучей, необъятной. Правда, к образу примешивался не слишком изящный, идущий от сортира запах, но это можно было перетерпеть.

Украинские хроники. Пашка
Мамка начала собирать его с ночи. Приготовила квиток, свидетельство о рождении, иконку бумажную, портретик Бандеры, памятку с гимном и рубашку желтую с надписью на нагрудном кармашке "Слава Україні!". А утром Пашке показалось, что она и не ложилась. Как засыпал он - мамка собирала ему рюкзак, так и проснулся - все то же. Тетрадь. Носки в полоску. К рубашке - синие штаны. Моток ленты желто-синей. Чай в бутылке. Они, конечно же, спели гимн. На два голоса у них хорошо выходило. Еще бы батя был, так вообще! Соседи за стенками тоже пели. - Ще не вмерли України ні слава, ні воля... В гимне было много торжественности и грусти. Мамка глотала слезы, Пашка тоже пару раз шмыгнул носом. - ...І покажем, що ми, браття, козацького роду. Он замерз, пока стоял на холодном полу. Батареи работали еле-еле, потому что москали не хотели давать газ. Но зиму как-то пережили, а значит, Украине - слава! Мамка согрела ему на электрической плитке немного воды, и Пашка помылся. Сначала чуть-чуть горячей из ковшика, затем - заряд ледяной из душа. Как он не старался не стучать зубами назло москалям, а челюсти сами находили друг друга. - Це контрастний душ, Павлик, дуже корисний, ніяка хвороба тебе не візьме, - приговаривала мамка, мочалкой натирая ему плечи. Потом они смотрели телевизор. Президент говорил, что никакой оккупации Киева нет, что никаких условий террористов ни он, ни Рада не приемлют, что Европа уже готовит новый список санкций взамен отмененных, а американский флот везет гуманитарную помощь. И помощи этой будет - каждому. Хоть залейся по самое горлышко. Закончил он, проникновенно глядя на мамку с Пашкой с экрана: - З вами ми все подолаємо, і країна відродиться, тому що нам, українцям, сто сорок тисяч років. Они снова спели гимн. Соседи в такт стучали по батарее. К половине девятого Пашка уже был одет и собран. Все документы мамка сунула ему во внутренний карман куртки, и только квиток заставила держать в руке - очень боялась, что потеряется. В верхней одежде Пашка согрелся и даже задремал. Поэтому когда дверной звонок неожиданно брызнул задушенной трелью, он чуть не напустил в штаны. Сердце забилось где-то в животе, и стало так страшно, что захотелось сжаться и стать не больше пылинки. Мамка с изменившимся, бледным лицом, прижимая приготовленный сыну рюкзак к груди, подобралась к двери. - Хто? - Гавриленко Павел десяти лет здесь живет? - глуховато спросили с лестничной площадки. Пашка сглотнул слюну. - Тут, - тихо подтвердила мамка. - На экскурсию по квитку. - Зараз він вийде, він вже готовий, - мамка отщелкнула собачку замка и впустила говорящего в квартиру. - Здраствуйте, пан сепа... - она осеклась и выдавила жалкую улыбку. - Не знаю, як до вас звертатися... - Как хотите, так и зовите. Сепаратист был громадный, слегка небритый, в теплых штанах и куртке. Разгрузка, "калаш" на плече. В ладони - паншетка с адресами. Пахло от него табаком и порохом. - Ну, что? - присев, он большой ладонью взъерошил Пашкину макушку. - Не вмерла Украина молодая? В серых глазах его, окаймленных лучиками морщинок, не было ни грамма веселости. - Україна понад усе! - выдавил Пашка. - Вот и посмотришь, - непонятно сказал сепаратист, выпрямляясь. - Вы собрали ему что-нибудь в дорогу? - обратился он уже к мамке. - Він же ненадовго? - Через день приедет обратно, - сказал проклятый сепар, принимая Пашкин рюкзак. - Ну, пошли, что ли? Он легко подтолкнул Пашку к выходу. - Синку, - вдогонку крикнула ему мамка, - не слухай, що вони тобі будуть говорити, ці сепаратисти. Україна єдина, а вони вбивці і будуть прокляті! - Ну да, - хмыкнул гость и закрыл за собой дверь. Они спустились по короткой лестнице мимо разрисованных свастикой стен и плакатов "Перемога!", "Голосуй за Юлiю", "Проживемо і без Одеси". Перед подъездом, заехав колесом на разбитую асфальтовую дорожку, стоял "пазик", грязно-белый, с зеленой полосой, из окон которого пялились на Пашку такие же, как он, юные экскурсанты. Пашка узнал Семку Татарчука, а еще Нику Сизовскую из одного с ним класса. С приподъездной скамейки поднялся местный участковый, толстый, усатый дядечка, достал листик, хлопнул папочкой. - Это все? - Леха! - крикнул сепаратист в открытую створку. - Сколько уже набралось? - Восемнадцать, - ответил водитель. - Ну, наверное, хватит, - сказал сепаратист. - Вы это... распишитесь тогда, - милиционер несмело протянул листок. Пашка посмотрел на него презрительно. Все нормальные милиционеры еще осенью сгинули в АТО, а этот, живой, в Киеве, перед сепаром выкаблучивается. В Киеве! Он сжал кулаки. Эх, был бы постарше! Сейчас, конечно, перемирие, новое разграничение, президент своей доброй волей допустил, чтобы в целях сближения детей из Киева, Житомира и Кировограда возили на экскурсии в непризнанные области. Но есть же патриотизм! К тебе сепар, а ты ему - пулю! И хоть бы что потом! - Ты иди, иди в автобус, недоумок, - покраснев под Пашкиным взглядом, окрысился на него участковый. - Посмотри еще мне! Люстрации захотел? Пашка вытянул из рук сепаратиста свой рюкзак. - Ще подивимося, кого люстрируют, - прошептал он под нос, забираясь в "пазик". В автобусе Семка Татарчук сразу подвинулся, освобождая ему место рядом с собой, Ника Сизовская, вся в желто-синих бантиках сфоткала его на смартфон. Остальные мальчишки и девчонки были Пашке не знакомы, но он крикнул: "Слава Україні!", и ему вразноголосицу, но искренне прокричали в ответ: "Героям - слава!". Сразу стало спокойнее и вообще понятно, что они заодно. - Был бы у меня автомат... - произнес Семка на ухо усевшемуся Пашке и глазами показал на широкую спину сепара. - Ага, - кивнул Пашка. - Або у мене граната. Сепаратист что-то подписывал участковому, а тот заглядывал сбоку и в конце даже пожал ему руку. Предатель с листочком! - Ну, жовто-блакитные, - оббив подошвы от грязи, поднялся в салон сепар, - квитки все взяли? Ему не ответили. Пашка даже порадовался, что вот молчат они, все в синем и желтом, как флаг Украины, и сделать с ними ничего нельзя. - Ясно, - кивнул сепар. - Саботаж. - И вдруг, стянув "калаш" с плеча, звонко передернул затвор. - Руки с квитками подняли живо! Пашка и сам не заметил, как пальцы у него будто сами по себе выстрелили вверх. Страшное рыльце автомата смотрело поверх голов. - Пятнадцать... семнадцать, восемнадцать, - досчитал сепар. - Поехали. "Пазик", фыркнув, тронулся, Пашкин дом сместился и пропал, мелькнуло какое-то шествие с плакатами, они повернули, увеличили скорость, распахнулся проспект Миколи Бажана, дымный от горящих на обочинах покрышек. Сепар сел на место рядом с водителем и уставился в лобовое стекло. Несколько секунд Пашка ненавидящим взглядом сверлил его стриженный затылок, затем, переглянувшись с Семкой, подпрыгнул на сиденьи. - Хто не скаче - той москаль! Семка подпрыгнул тоже. - Хто не скаче - той москаль! Остальные подхватили. Желто-синие волны раскачивали "пазик", заставляя его жалобно скрипеть рессорами. - Хто не скаче - той москаль! Весело! Затем они спели песенку про Путина, с десяток раз крикнули про Украину и героев, смеялись и били ногами в спинки кресел. Сепар так и не обернулся. Скоро "пазик" притормозил у блокпоста, объехал несколько расположенных змейкой бетонных блоков и вырвался на Бориспольское шоссе. Водитель утопил педаль газа. Полетели мимо поля и домики. - Хто не скаче... Слова у Пашки застряли в горле. Замолчал, прижавшись к стеклу, и Семка Татарчук. Стихли голоса. По обе стороны шоссе потянулась стащенная в куветы разбитая техника. Очень, до дрожи, до слез хотелось, чтоб она была сепаратистская, но по камуфлированным бортам мертвых, обожженных, с дырками попаданий танков и бмп бежали белые опознавательные полосы. Валялись гильзы и железки, тряпки и какие-то бумажки, пятнала асфальт гарь. На по-весеннему голой земле то и дело возникали грядки из черных пластиковых мешков. В мешках угадывались человеческие фигуры. - Ще не вмерли України, - тоненько запела Ника Сизовская, и они всем автобусом подхватили, отдавая погибшим героям последнюю дань. Пашка потер кулаком предательски увлажнившиеся глаза. Ненавижу, подумалось ему. Уроды, твари, сепаратисты, всех вас надо убить! Сепар, словно что-то почувствовав, повернул голову. Пашка спрятал взгляд и стал глядеть на носки ботинок и на болтающийся шнурок. - Через час - остановка, - объявил сепар. - Кто хочет, сможет сходить в туалет. - А мы едем в Донецк? - спросил кто-то с задних сидений. Сепар усмехнулся. - Да. В самое логово. - А нас погодують? - Покормят, покормят. Еще будет фильм и прогулка по памятным местам. Но это завтра. - А зачем это все? - наивно спросила девочка, сидящая за Никой Сизовской. - Вы думаете, что мы станем думать о вас лучше? Вы же против Украины. На голове у нее была желто-синяя пилотка. - Я думаю... - произнес сепар, и лицо его, разгладившись, приобрело странное, отрешенное выражение. - Я думаю, это как-то поможет вам самим. Под ровный гул шин и покачивание салона Пашку сморил сон, и проснулся он только на второй остановке. Они с Семкой выбрались из "пазика" и спустились в низинку, в заросли орешника, успевшего разродиться сережками. Высоко в синем небе плавали перышки облаков. Пашка долго сбрызгивал накопившимся жухлую прошлогоднюю траву и почему-то никак не мог остановиться. То ли растрясло так, то ли чая перепил. - Это от страха, - авторитетно заявил Семка, застегнув молнию на штанах. - По себе знаю. - И добавил: - Может, дернем от сепаров? Пашка посмотрел на видневшееся сквозь орешник поле и трактор, застывший на пашне. - А квитки? - спросил он. Энтузиазм Семки сразу увял. - Ну да, блин, не дотумкал. Сепар посмотрел на них, вернувшихся, с ехидной хитрецой. Словно спрашивая: "Что, украинцы, не бежится?". Водитель, молодой парень в тельняшке и джинсах, разминая плечи, вышагивал перед капотом. Берцы шоркали по асфальту. Мимо проскакивали автомобили и фуры с гуманитаркой. В автобусе Пашка перекусил бутербродами. Сало в пакете совсем размякло и жевалось как волокнистая веревка. А у Семки была колбаса и огуречные дольки, но он отвернулся к окну, отгораживаясь от Пашкиных страданий и предпочитая жрать свое в одиночку. Вот Пашка бы, блин, поделился! Затем появились девчонки, уходившие в какие-то совсем далекие "кустики", и водитель и сопровождающий сепар заняли свои места. Тронулись. "Пазику" махали с редких блокпостов, разбитая техника попадалась еще три или четыре раза, водитель притормаживал, объезжая полузасыпанные воронки. Мелькали, ощетинивались досками и шифером разбомбленные дома. Вздергивались из земли обгорелые борта грузовиков. Затем перед глазами, будто кривой заборчик, проскочили самодельные кресты. Пашка сжал кулаки. Сепары! За все ответят! Небо загустело, редкие капли нанесло на стекла. Пашку снова сморило. Донецк - это все-таки далеко. Наверное, километров пятьсот от Киева, если не больше. Разбудил его звонок от мамки. - Синку, ти живий? Мамкин голос был полон беспокойства. - Так, тільки бутербродів ти мало поклала, - сонно ответил Пашка, все еще чувствуя в горле склизость сала. - Так скільки було. Ну, все, цілую, а то говорити дорого, - сказала мамка и отключилась. Пашка положил телефон в карман и склонился на другой бок, уткнувшись лбом в плечо сопящего Семки. Ей дорого, подумалось ему, а мы тут с сепарами воюем. И вообще, наверное, скоро победим. Ему снилось, что сепаратисты лезут в родной двор, волнами захлестывая оградки и качели, а Пашка бьет по ним из окна короткими очередями, пулемет толстый, неповоротливый, диск с патронами, как у Сухова в "Белом солнце", сошки скачут по подоконнику. Ну и Ника сбоку мечет коктейли Молотова... Высадили их у какой-то школы. Было уже темно, над козырьком дымным светом горел плафон. Полная женщина пересчитала клюющих носами, вялых экскурсантов, и повела вместе с сепаром на второй этаж, полутемный, пахнущий краской и свежим деревом. - Сюда. Только отремонтировали, - она открыла дверь в уставленное кроватями помещение, зажгла свет. - Располагайтесь. Они побросали вещи на койки, заправленные тонкими, болотного цвета одеялами. - Я здесь буду спать! - А я здесь! - А я хочу з Нікою поряд! Сепар со странной улыбкой наблюдал, как под скрип панцирных сеток идет дележ мест. - Хватит! - прикрикнул он, когда всерьез начал разгораться подушечный бой. - Я вам не нянька. Ну-ка, за мной на ужин. Экскурсанты высыпали из спальни. Пашка задержался, чтобы только посмотреть, что за портреты в три ряда повешены на стене у выключателя. Оказалось, такие же мальчишки и девчонки как они. Где-то постарше, где-то помладше, первоклашки. Глаза у всех были серьезные, Пашке даже не по себе стало. Он привстал на цыпочки, чтобы прочитать мелкие буквы в белом квадратике с края портрета. "Сережа Саенко, 9 лет, убит 14 августа". - Ну ты че? - окликнул его Семка, просунув голову в дверь. - Тут це... - сказал Пашка. - Здесь это... - Чего? Семка вывернул шею, чтобы позырить на фотографии. - Вони, може, тут навчалися, - произнес Пашка. - Ну и что? - Семка потянул его за собой. - Это ж сепары. Их еще жалеть, учились, не учились... Или ты это, - Семкины глаза расширились, - призраков боишься? - А от якщо б ти... - Ти, якшо б ти, - передразнил Семка. - На халяву ж кормят! Оставив Пашку, он заторопился по темному коридору к спускающимся по лестнице ребятам. Сепар как раз остановился и, заметив отставших, махнул им рукой. - Эй, вы там что? - Блин, он сейчас тебе врежет! - видя Пашкину нерешительность, прошипел Семка. - Может, еще свою порцию уступишь? - Так йду я! - разозлился Пашка. В столовой уже гулко стучали ложками. Высоко на стенах висели плакаты "Донецк. Новороссия", "Выбор сделан!". И на каждом - сепары в камуфле, с оружием, на бэтээрах или танках. Подумаешь, до Киева дошли! Ничего, освободительная армия во Львове накопит силы и ка-ак врежет этим уродам! Освободит и президента, и жителей, железным катком пройдет до Ростовской области. Кормили вкусно. Две тоненькие девчонки-поварихи накладывали в тарелки макароны с тушенкой или мясной гуляш, наливали соки в стаканы, только не улыбались. Глядели странно, будто с трудом сдерживались, чтобы не влепить черпаком. Пашка даже постарался побыстрее отойти от раздаточного стола, мало ли. - Разжирели сепары, - шепнул ему Семка, нахлобучивая вилкой разом десяток макаронин, - у меня дома-то мясо не каждый день бывает. Он запихнул наколотое в рот и, жмурясь, зажевал, заворочал щеками. Мясная подлива коричневой кровью выступила на губах. - Надо разбомбить здесь все, - сказал он, набирая новую порцию, - а то вообще... У вас горячая вода есть? Пашка мотнул головой. - З листопада немає. - Вот. А у этих... У них в спальне батареи горячие. А надо, чтоб у нас. Получается, они - террористы, но с отоплением. Разве это правильно? Семка снова набил рот. Пашка поковырял вилкой в гуляше, выхватывая кусочки мяса. За соседним столиком девчонки обсуждали, как скоро Украину возьмут в Евросоюз и как там, в Евросоюзе, все хорошо, и можно жить на пособие, потому что пособие, как две или три зарплаты. И все бесплатно, вплоть до массажных салонов и фруктов. Мальчишки рядом шептались о бронежилетах, касках и дальности стрельбы. Польские бронежилеты были дерьмо, а вот новые украинские, с добавлением тонких бетонных пластин в упор держали тридцать миллиметров. "Ей-богу, не вру!" - приговаривал какой-то рыжеволосый пацан, хлопая белыми ресницами. Сепар, прихлебывая чай из стакана, беседовал о чем-то с поварихами, одна смотрела в пол, другая улыбалась. Не о булочках же? В спальне они снова все вместе спели гимн Украины и долго скакали на кроватях, даже когда сепар отрубил свет. - Хто не скаче - той москаль! - Україна - в стрибку єдина! Ночью Пашка почему-то проснулся, полежал, покрутился, слушая темноту, в которой похрапывали и вздыхали экскурсанты, приподнялся на локте. Дурацкое световое пятно дрожало на стене, вобрав в себя несколько фотографий. Убитые мальчишки и девчонки, казалось, с затаенной обидой взирали на спящих. И на Пашку в том числе. Будто он был виноват в том, что живой. Или в том, что они мертвые. - Я вам нічого поганого не робив, - тихо произнес Пашка и скрестил пальцы. Утром на него навалился Семка, будто сепар какой. - Вставай, Украина! - Отстань! - задушено крикнул Пашка из-под Семки. - Сегодня квитки отоварят, - Семка надавил на Пашку, заставляя качаться кровать. - А ты, дурень, спишь! Они умылись в туалетах на первом этаже, позавтракали салатом из свежих помидоров и огурцов. Еще были хлеб с маслом и яйца в скорлупе, которыми тут же устроили битву: нацгвардия против сепаров. У кого яйцо побилось, тот и сепар. Україна понад усе! Затем появился вчерашний сопровождающий, хмурый, будто похмельный, построил их в две колонны и повел в город. Только пошли они не по проспектам и не в центр, а на одну из окраин, сначала по тротуарам, бетонным плитам, затем углубились во дворы. Пока попадались люди, было даже весело. Грохнешь всей толпой, поравнявшись: "Слава Україні!" - сразу или вздрагивают, или крестятся. Или матом кроют. Смешно. Сепары, одним словом! Ватники! Правда, когда обезлюдело, и потянулся чахлый скверик, веселье из Пашки улетучилось, как из шарика воздух. И девчонки заоглядывались. Сепар, будто почувствовав, подгонял: - Вперед, вперед, маленькие украинцы. Экскурсия начинается! Микрорайон за сквериком встретил их давней воронкой, залитой талой водой. Обойти ее пришлось по мосткам. На обочине ржавел медицинский "уазик", весь в разнокалиберных дырках. Внутри болтались провода и обивка. Было тихо. Так тихо, что Пашка нарочно пнул камешек, и он заскакал, выстреливая звуками в пространство. - Микрорайон накрыли "градами" после выборов, - произнес сепар, - то ли в отместку, то ли по плану. Или просто выпустили два залпа наудачу. Ваши власти отпирались потом, мол, подразделение им не подчинялось. Только... Мы все оставили как есть. Для экскурсий. Для памяти. Чтобы и вы помнили. Голос его искажался, отражаясь от стены близкого дома, приобретал странное, металлическое дрожание. Под ногами захрустело стекло. Девятиэтажка повернулась к экскурсантам фасадом, и две или три девчонки охнули. Казалось, от здания кто-то отъел часть крыши с верхним этажом и - насквозь - кусок в две квартиры сбоку. Отъел не аккуратно, просыпав вниз кирпичи, штукатурку, вещи, доски, жестяные листы. Гарь пожара вылизала целый этаж. - Здесь были убиты двенадцать человек, - глухо сказал сепар. - Одной девочке было как вам, десять лет. Ей оторвало руку. Пока ее нашли, она истекла кровью. - А как ее звали? - спросил кто-то. - Оля. - Так ей и надо, - шепнул Семка. - Родители ее наверняка были сепары. Пашка отпихнул его подальше. Через арку они прошли во внутренний двор. Вторая девятиэтажка не имела среднего подъезда. Вместо него был холм из бетонных перекрытий и мусора. Торчала арматура, белела чудом уцелевшая дверь. Наверху провала, с одной стороны, висело кресло, пойманное за колесико петлей провода. - Здесь вашими солдатами было убито еще семнадцать жителей, - сказал сепар. - Никто из них не держал в руках оружия. - Вы врете! - крикнул вдруг рыжий, обсуждавший за завтраком бронежилеты. - Почему? - как-то устало спросил сепар. - Потому что мы не воюем с мирным населением. Это все знают. Мы бомбим сепаратистов и террористов! Слава Україні! Его поддержали, но нестройно и неуверенно. Пашка и вовсе шлепнул губами и замолк. Действительно ли слава? Сепар кивнул. - Хорошо. Пошли дальше. Через усыпанную щепками и осколками бетона детскую площадку он повел их мимо гнутых газонных оградок, мимо одинокого крестика, скрученного из двух веточек, мимо перевернутых скамеек к просвету между домами. Солнце, холодное, весеннее, плеснуло навстречу не греющим золотом. Затем оно протаяло, открыв Пашкиным глазам насыпь строительного мусора, стиснутую остатками стен. Мусор настолько слежался, что разобрать, где в нем что, было уже невозможно. Сепар остановился. - Раньше здесь был дом, - сказал он. - Четыре подъезда по тридцать шесть квартир. Сорок семь человек, не выехавших, не успевших спрятаться и, видимо, уверенных, что по ним стрелять не будут. Шесть детей, одному не было и годика. Семка толкнул Пашку плечом. - Брешет! На насыпь взбежала лохматая собачонка и залаяла на экскурсантов. Краснела воткнутая между кирпичами кладки гвоздичка. - А мы стоим под Киевом, но нет, не лупим по кварталам, - сказал сепар словно бы самому себе, - хотя и очень хочется. Все, экскурсия окончена. Вас ждет обед и кино. - А что за кино? - спросил кто-то. - Полезное. - Мейд ин Новороссия? - Мейд ин Украина. Вам понравится. На обед был наваристый, мясной борщ и рис с котлетами. Семка уплетал за обе щеки. Пашка больше смотрел на плакаты и на пристроившегося в уголке сепара. Сепар пил кофе вприкуску с сушкой. Девчонка-повариха принесла ему второе, но он мотнул головой, отказываясь. По оголившемуся предплечью у него, оказывается, шел шрам. Извилистый и длинный. Это наши его, подумал Пашка. От мамкиного звонка он вздрогнул, захотелось почему-то спрятаться под стол. - Синку, ти квиток не втратив? - спросила мамка. - Ни. - Бережи. Грицько з екскурсії ковбаси і шоколаду привіз п'ять кілограм, йому з того квітку видали. Зрозумів? - Зрозумів. Все, у нас кіно зараз. - Ось сепаратисти прокляті! Мамка не успела обругать донбасских - Пашка отключился. На кино их собрали в одном из классов. Часть парт была новая, а часть - старая. Они расселись. Сепар опустил перед классной доской полотно экрана. Затем прошел перед окнами, запахивая шторы, убирая дневной свет. - Здравствуйте, дядь Вова. Мальчишка лет пятнадцати, коротко стриженный, неулыбчивый, притащил в класс проектор, поставил в проходе фанерную конторку, протянул провод, включил. Яркий световой прямоугольник заполнил весь экран. Кто-то тут же заполз "рожками" из двух пальцев под лампу. - А это боевик будет? - спросил Семка. Сепар посмотрел на него остановившимися глазами. - Кому-то и боевик. - Дядь Вова, - обернулся от проектора мальчишка, - можно я не буду снова? В его голосе прорезались жалобные нотки. - Хорошо, - отозвался сепар. - Только покажи мне, как тут... какие кнопки... Я же не бум-бум в мирной технике. - Тут просто... На экране застыла непонятная картинка, затем резкость ее поменялась, очертился человек, бегущий сквозь пламя. - Все, ага, понял, - сказал сепар мальчишке. - Ну, ты давай. Мальчишка вышел. Свет потух. У Пашки почему-то екнуло сердце. - Кому станет плохо, может выползти в коридор, - предупредил сепар. Кто-то недоверчиво фыркнул слева. Затем началось кино. Это были жестокие, не приукрашенные кадры, документальные хроники послемайданной Украины, спрессованные в минуты. Стало тихо. Киев. Одесса второго мая. Девочки, разливающие бензин в бутылки. Ор толпы. Маски, цепи, рюкзаки. Огонь. Море огня. Прыжок из окна. Добивай, добивай, суку! Господи, что вы делаете? Остановитесь! Безумные, бессмысленные глаза. Смерть ворочается в человеческом море, подминая отдельные фигурки. Полотно лопаты вонзается в ногу. Выстрелы. Снова огонь. Взмах руки. Ах, полетела! Колорад, гори! Колорад, гори! Ще не вмерла Україна! На колени! Просите прощения у людей! Вы не "Беркут", вы - убийцы! Хто не скаче - той москаль! Хто не скаче - той москаль! Безумие топит площади и скачет, скачет, скачет. Трупы лежат там и здесь, обгорелые, убитые, оставленные без помощи и участия. Кровь сворачивается на мостовых, память вглядывается седой старушкой. Ватники! Все вы ватники! Убить, убить, убить! Га-а, небесная сотня! Га-а, Україна понад усе! Марш-марш, правой-левой. Территориальные батальоны, бойцы национальной гвардии, добровольцы и патриоты, не дадим топтать ворогу рідну україну! Смерть замурзаним шахтарям! Только мова! Только Украина! Женщина лежит, обнимая ребенка. Бедро рассечено. Видны мясо и кость. Дымки разрывов. Вздрагивает, покачивается земля. Бегут, неловко горбясь, люди. Летят щепки. Стреляй! Стреляй, это не люди - это сепаратисты! Грохот перемалывающих асфальт гусениц. Трясется небо, прошиваемое очередью зенитной установки. Клубится пыль, укрывая лежащих рыжим саваном. Плачет ребенок, в плече застряла щепка. Звенит стекло. Пашка забыл, как дышать. Ему выстрелили в сердце, и он умер. Его Украина выглядывала из окопов молодыми голодными солдатиками, нетрезво покачивалась на ногах бойцами "Правого сектора", тяжело блевала, мочилась, заряжала "грады", стреляла по своим, не забывая вещать о мире жадным до смерти ртом, таращилась мертвыми глазами, грабила и жгла. Он видел. Только это было еще не все. Последние двадцать минут кино содержали фрагменты записей с камеры одного из бойцов батальона "Азов". Снимай, Петр, снимай! Ты потом еще на развалинах Кремля меня снимешь! Не сомневайся, дойдем! Чумазые лица лезут в камеру, тычут в объектив "калашами", бойцы в разношерстной одежде гогочут и улыбаются, кто-то щурится из-под яблони, кто-то курит, кто-то жрет, доставая грязными пальцами из большой трехлитровой банки маринованные помидоры... Снимай, Петр! Это пленный. Страшное, заплывшее лицо. Изодранный свитер. Трусы. И голые, отливающие синевой ноги в струпьях. Это, сука, сепаратист! Шлялся по улице. Теперь вот при деле. Снимай! Пленный безучастно волочет по земле мешок с песком, чтобы закинуть его вторым рядом на импровизированный блиндаж. Он кашляет кровью. Движения его полны боли. Петр, дивись, щас я его прикладом... Тут, Петр, дома богатые. Не пошуровать ли? А война все спишет. Они же, уроды, снюхались, приютили... А мы? Они тут на наши деньги... Снимай, Петр, мы тихонько. Скрипит дверь, огонек зажигалки лишь слегка обрисовывает проем, старуха появляется неожиданно, привидением, набросившим платок на плечи. Ах вы ироды! Ах вы сучье племя! Вы чего это по чужим... Выстрел звучит, как будто палкой ударили по железу. Старуха валится беззвучно. Сепаратистка, Петр, террористка, ха-ха! Зато никто не будет против! Зажигается свет. Несколько фигур наполняют ночь движением, гремят кастрюли, летят книги, скрипит мебель, кто-то поскальзывается на крови и с матом обрушивается на пол. Ты снял это, Петр? Слушай, и пожрать в холодильнике ничего нет. Спрятала, стерва старая. Мы за нее тут лишения терпим, защищаем ее... О, колбаса! Лицо, откусившее здоровенный кусок от колбасной палки, вплывает в фокус, небритое, хмельное, морщит нос. Хочешь, Петр, часы себе с кукушкой? Смотрите парни, кто здесь у нас! Заспанная девка в пижаме, моргая, закрывается от света и камеры. Она худенькая. Любишь Украину, любишь? Мужские пальцы поворачивают ее за подбородок. Скажи в камеру, что любишь. Скажи! Девчонка отвечает еле слышно. Жмурится. В уголках глаз наливается слезная муть. Люблю! А бабка твоя сепаратисткой оказалась. Да. Найдешь, что пожрать, сможешь потом похоронить. И выпить, выпить ищи. У бабки самогон должен быть. Камера плывет, выхватывая рожи, плечи, куртку, повешенную на спинку стула, красный след ботинка, осколки тарелок, кастрюли, криво висящие часы-домик. "Азов"! "Азов"! Слава Україні! Колбасная шкурка вьется стружкой. Не в одно горло, Микола. Ты как сепаратист, га-га-га! Лампочка качается, бросая тени на стены. "Азов" ходит, "Азов" чешется, "Азов" пинает попадающиеся под ноги предметы, курит, сплевывает, давит "бычки" о стены. Петр, снимай! Девочка выходит на свет с бутылью. Светлые волосы спутались. Ее колотит. Ступни ее в бабушкиной крови. О! Молодец! Садись с нами! Прояви украинское гостеприимство. Сколько лет-то тебе? Звякают кружки. Булькает мутное пойло. Любишь Украину? Тогда пей. Пей. Не отворачивайся. Грудки-то и нет почти. Хочу лапаю, хочу - нет. Сепаратистка что ли, сука?! Ну-ка, ты че это? Куда заспешила? Трещит ткань. Камера не успевает отодвинуться - девчонку стукают в нее лбом. Сейчас мы тебя научим Украину любить. Вернее, сейчас Украина тебя полюбит. Вчетвером! Не на... Дальнейшее настолько страшно, что Пашка, наверное, закрыл глаза, если б смог. Какая-то сила, беспощадная, не человечески сильная, сжала его, стиснула до полной неподвижности, шепнула изнутри: нет уж, смотри до конца. До конца. Изображение, прогнанное через фильтр, туманится. Но голоса слышны отчетливо. Снимай, Петро! Штаны снимай, придурок! Твоя очередь. Камера ходит вправо и влево, ловит чужое, нахрапистое дыхание, свет дробится на пятна, горбятся тени, меняясь, прихохатывая, пошлепывая ладонями по мягкому, по живому. Лицо девчонки никак не может попасть в фокус. Не надо, шепчет она. Не надо. Я маленькая. Ух. Ах. Поверни ее. Затем девчонку оставляют лежать в кухне, ничем даже не прикрыв. Бледным комочком, подтянувшим колени к животу. Она тяжело, с присвистом дышит через разбитый кем-то нос. Ну, что, слава Украине, да? Комод, наверное, домой отвезу. Хороший комод с резьбой. Что еще взять? Унитаз разве что. Кстати, подмигивает в камеру довольная рожа. Мы сегодня, значит, застрелили двух террористок. Снайперш. Ясно? Человеческая фигура, выдернув пистолет из кармана, ныряет в кухню. Звук выстрела короток и глух, кастрюли падали с большим звоном. Ну и подпалить бы не мешало, деловито замечает кто-то. Огонь - благо великое. Снимай, Петр! Камера, погаснув на миг, включается снова, показывая кусты, ящики и сизую вонь выхлопа, уходящую в желтоватое утреннее небо. Ссышь, Петр? Ничего, сейчас погоним сепаров до самой Москвы. Слава Україні! У нас - что? У нас дух украиньский! Козацкий! Непобедимый! На-ка вот тебе таблеточки для храбрости, водой запей. Сам не заметишь, как станешь бессмертным. Ух, Петр, погнали! Слава Україні! Героям - слава! Небесные тысячи смотрят на нас! Камера с гоготом упирается в далекий лесок, приближает его, фиксирует, затем в нечленораздельном вое и дымном сполохе спотыкается, переворачивается и глядит уже только в небо. - Все, - сказал сепар. В классе вспыхнул свет. Пашка с удивлением обнаружил, что не может разжать кулаки. А через несколько секунд Семка надрывно выблевал весь свой сегодняшний обед. И, кажется, кто-то еще сделал то же самое. - Сашка! - позвал сепар. - Тащи тряпку. Действительность для Пашки затуманилась, и очнулся он уже в автобусе. Они ехали обратно в Киев, и вместо квитка Пашка держал на коленях большой бумажный пакет, в котором прощупывались сосиски, колбаса, то ли сыр, то ли какие-то консервы, а сверху оранжевели мандарины, пересыпанные конфетами. Пашка совсем не помнил, ни когда получил набор, ни как оказался в "пазике". В голове у него звучало: "Не надо. Я маленькая. Я маленькая..." Ехали тихо. Не пели, не скакали, молчали и больше глядели в пол. Пашка случайно встретился взглядом с Никой Сизовской и не выдержал, отвернулся. А Ника сразу заплакала, словно он в чем-то был виноват. Во рту горчило, льдистая дрянь засела в груди и колобродила там, колобродила. Я маленькая. - Может, вы еще не совсем потерянные, - сказал сепар, прощаясь. Была почти полночь. Мамка встретила его на пороге, кутаясь в пальто, надетое поверх халата. - Синок приїхав! Дай я тебе, кровиночку, поцілую. Она ткнулась сжатыми в гузку губами в холодную щеку сына. - Ой, та гостинців від проклятих сепаратистів понавозив! Хоч такий зиск. Щоб їм згоріти, цим сепаратистам. Пашка сглотнул. Пакет уплыл из его рук. Хлопнула дверца холодильника. - Їсти будеш? - спросила мамка из кухни. - Не хочу, - мотнул головой Пашка. - А що так? Она подошла и пощупала Пашкин лоб. Взгляд ее был так невинен, так прозрачно-чист, что что-то в Пашке перевернулось окончательно. - Не хочу быть фашистом, понимаешь? - выкрикнул он, чувствуя, что еще чуть-чуть и разревется. - Фашистом быть не хочу! И стойко снес звонкую оплеуху.